Братья. Книга 1. Тайный воин - Мария Семенова

Он вначале не хотел брать самострел. Какого проку ждать от оружия, к которому нет привычки? Дедушка и отец снаряжали на охоту обычные луки. И Лиска с Лутошкой, как начали подрастать, учились тому же. Не ими началось – не им обык менять! То есть самострела в их краях не то чтобы вовсе не знали. Знали, конечно. Острожане лишь отводили всему должное место. Самострел легко взводить двумя руками, уперев в брюхо приклад. Его не надо всё время крепко держать, пока целишь. Но зато из лука десять стрел можно высыпать, пока из самострела – одну. А заяц, недобранный с первого раза, тем временем ускакал. А вепрь, что куда хуже, тебя самого пороть подоспел… Потому-то в руках у охотника место доброму луку. А самострел пускай настороженным ждёт возле тропы.

Бегать с ним по лесу? От переимщиков отбиваться? Ну уж нет!

– Владычица, дай терпенья! – сказал дикомыт. – Я тоже самострел не люблю, но раз надо, какой разговор?

Лутошка было упёрся:

– Не хочу за бабьим орудьишком изгибнуть! У нас такой веры нету, чтобы короткими болтами…

Ознобиша выслушал, кивнул, потянул друга за рукав:

– Что дурня уламывать! Захотел в смертники, не нам встревать стать…

– В смертники?! – ахнул Лутошка. – Так ведь Лихарь… господин стень… он же вроде поправился… Или как?..

Правобережник пожал плечами:

– С копьём за тобой бегать меледа, с ним ты ничего нового уже не покажешь. Вот господин державец и спрашивал, не дадут ли тебя в окурщики, погреб от плесени поганым дымом травить.

– Каким таким ещё дымом?.. – окончательно испугался Лутошка.

К мысли о том, что однажды – не сегодня, конечно, – его прибьют до смерти, острожанин вроде уже притерпелся. Ну или думал, что притерпелся.

– А тем дымом, – сказали ему, – которым у речки Смерёдинки пышет.

Лутошка вскочил, как обжёгшись. Речушка Смерёдинка совсем не зря так прозывалась. Мимо её верховий отваживались ездить только с наветренной стороны: там клокотала, харкала вонючим паром немилостивая смерть. Она выедала глаза, обращала живые черева в нежидь. Лютая смерть. Хуже только в костёр голому прыгнуть. Да и то…

…Мораничам хорошо было говорить. Сами они самострелами владели – залюбуешься. На поляне за пределами зеленца у них была устроена стенка из больших снежных глыб, называвшаяся городком. По сторонам торчали надолбы, вылепленные в рост человека. Ознобиша метал в них комья, обвалянные в саже, чтобы оставались следы, а Сквара стрелял. С разворота, на бегу, в быстром кувырке. Даже зажмурившись.

Друзья стали наперебой объяснять, как успокаивать дыхание, как следить за напряжением в локотнице. Приунывший Лутошка повесил голову ниже плеч:

– Я всё равно так не смогу…

– Нет слова «не могу», – сказал дикомыт. – Есть слово «я плохо старался».

– Тебе хорошо! Ты вона какой!

– Ага, и бабьих орудьишков не чураюсь.

– Как побежишь с самострелом, тебя станут бояться, – начал терпеливо втолковывать Ознобиша. – Болты хоть и тупые, да вдруг в глаз?

Укладывать спуск между сердечными толчками острожанин так и не наловчился, но в стоёк скоро стал уверенно попадать.

Потом его выпустили в лес…

Самострел у него, понятно, был слабенький. Стрелы – с угольками на комликах. Чтобы не пробили плотный кожух, но метину оставили больную и внятную, не отскребёшь. В первую же ночь Лутошка отвадил Бухарку, засадив ему прямо в грудь. Честно заработал иверину.

– Очень-то не ребрись: это тебе свезло, – предупредил Сквара, но втуне.

Лутошка ходил, не касаясь земли. Мысленно он уже мчался к морю. К причалам на севере, куда натоптали тропку другие, избывшие кабалу.

«А тебя, дикомыт, я вовсе в левый глаз заражу!»

Лутошка ещё не простил долговязому ни хлопка оземь, ни глумливой мягкости, с которой возле Серых холмов пала на плечи умело брошенная петля…

Ещё ночь – и стало окончательно ясно, что правобережник ошибся с предупреждением. Умный Лутошка натянул поперёк своего следа тонкую жилку. Хотён с разгона потревожил её – и, поспешно нырнув в снег, долго не решался подняться: вдруг да сработает хитро свёрстанная ловушка?.. Господин котляр, почему-то очень довольный Лутошкиными успехами, сделал на мёртвой грамотке вторую зарубку. Острожанин загибал пальцы, высчитывал, сколько осталось дневать в постылом чулане. Сбивался, терял то одного, то другого унота, начинал счёт заново… Это развлекало его.

Он надумал даже помиловать дикомыта. Не в глаз уметить, а в брюхо. Чтобы синяк седмицу выпрямиться не давал, покуда пройдёт, вот как!

…А потом везение кончилось. Оттябель Пороша не испугался болта, свистнувшего у щеки. Вдругорядь взвести тетиву Лутошка не успел. Пороша скрутил его, в охотку отпинал, с торжеством повёл на петле. Этот был не так сметлив, как Хотён, но проворство и храбрость всё искупали. До утра Лутошка не столько оплакивал очередное пленение, сколько злился и недоумевал. Отчего случилась оплошка? Оттого, что слишком поверил в себя, решил как следует навредить и целил в лицо? Или, наоборот, рука дрогнула и духу недостало причинить смерть? И как следовало понимать неудачу: всего лишь как случайный урон, на день-два отсрочивший волю, или как предвестье будущих бед?..

Утром в поварне за стеной расшумелись больше всегдашнего. Потом заплакали стряпки. А дальше стало на удивление тихо… и никто не принёс Лутошке поесть. Он бы сам сходил, но было заказано. Высовываться дозволялось только по нужде, и то – бегом. Лутошке стало страшно. Он сидел на куче мха, вспоминал недавние разговоры об окуривании. Пугливо воображал серницы, смрадно шающие в темноте погреба. А если страшная туча одолела плохо промазанную западню и уже растеклась по всей крепости, вволю губя живое, до срока обходя лишь один неприметный чулан?..

Он почти въяве ощутил, как засочилась из-под двери знакомая и жуткая вонь… взвыл от испуга, когда дверь действительно распахнулась. Однако вместо дымного чудища через порог шагнул Ознобиша. Он держал на ладонях плошку с едой.

– Что блажишь?

Лутошка устыдился, нахохлился, промолчал.

Зяблик сунул ему деревянную миску, сам присел у стенки напротив. Голодный острожанин горстью запихнул в рот половину снеди и тогда только обратил внимание: зелье тоже было порублено не как обычно. Иной рукой. Лутошка жевать даже перестал, поднял глаза.

– Дед Опура в погребе умер, – негромко проговорил Ознобиша.

Лутошка поперхнулся. Вонючие серницы снова зарделись перед глазами, воссмердели погибелью. Желудок стиснула рука, проглоченные куски запросились обратно.

– Он… его… окурщиком?.. В смертники?

Ознобиша покачал головой:

– Нет, там красную соль пробуют, как Воробыш присоветовал. Дед, видно, слез посмотреть, ладно ли дело идёт.

Лутошка проглотил застрявшее, хохотнул. Не оттого, что сильно развеселился, просто от облегчения.