План D накануне - Ноам Веневетинов

то ясно, те совершенно ему безразличны, человек лишь держится за хорошее место; когда один или с ней, делает вид, что какое-то дело до пары случаев есть.

Заведя всех в мансарду, П. вышел, пообещав, что ненадолго, ничего не объяснив. Уже в дверном проёме внизу его ударили по голове чем-то тупым и тяжёлым и стянули по пояс сюртук, чтобы связать руки.

Это была старая, очень старая (для и для рассказ, так ведь можно никогда не кончить, каждый думает: вам никогда меня не стереть, но хочу ли я стирать вас, сам не знаю. Особенно в этой сердцевине рощи, что-то гложет, надо полагать, этой поляной уже кто-то ходил, лучше он меня или хуже, что замышляет, в отношении кого? Кого, меня? Да ну, я бы знал, в этих своясях все как на ладони. Они вакуумы, наполненность исключена, разве что только набивка, на которую случайно набрели, мерцающее такое свечение, зависшее над дорогой, — и бросились грудью. Не того эпоса они герои, возможно, им бы подошли комиксы. Не жития святых, ясное дело, но «Маленький Сэмми чихает» можно было бы распять собою и биться лбом в подставляемые съёмные проёмы, без особого смысла, зато в движении) посадка. Он пришёл в себя под деревом, некоторое время просто сидел, собираясь с мыслями. Брёвнами был выложен круг, посередине чёрное кострище с установленным на вкопанные в землю рогатины вертелом. В перспективе — странный серый дом, из которого, оправляясь, и появился Räuber [233].

— Садись сюда.

— Да ну, неохота.

Он досадливо и нетерпеливо дёрнул плечами.

— Это в твоих интересах.

— И какой у меня… страшно сказать, интерес?

— Расскажу, если не станешь каждый раз перебивать своими глупыми колкостями.

Вовсе не считая свои колкости глупыми, Принцип сел напротив, придав лицу заинтересованное выражение.

— К чему всё это? Просто жаль времени, я бы сейчас следил в форточку за жизнью двора.

— Сам не догадываешься?

— Нет.

— Ятреба Иуды.

— И что с ним не так?

— С ним не так всё.

— Как много сочувствующих моему начинанию.

— Пальцы одной руки — это много?

— А есть что-то вроде доказательств?

— Ага, ты ещё скажи, улик.

Атаман — это так, выборная должность. Только руки тянут, ясное дело, не эти башибузуки, какими его окружили, уходящие в чащу на ту или иную частоту ультразвука и возвращающиеся с головой, полной совсем иных заданий, нежели им тут оправдывать своё существование. В лесу, по мнению многих, должны быть вероломные парни, что для его пестования там и сидят. Прошлых, говорят, убили, но только кто? хотя позапрошлых тоже, и никому тогда не захотелось поинтересоваться, более того, никому никогда и в голову не приходило спрашивать, для чего вообще вскармливать засаду, их-то какая цель? Теперешний верховод, Виго Вигович, как и его предшественники, по-видимому, себя свободным не чувствовал и таким уж незаменимым тем паче. Прискорбно вообще-то, думал он в час досуга, что ротация предполагается, а она прямо-таки витала в воздухе, его люди — не его люди, а как тогда разбойничать? Но от него и не это нужно, так, охранять заповедник в недрах, да и не охранять даже, никто ни разу к нему не шёл, хоть тут и дозор, положительно дозор, как и всё исконное в Солькурске, хитростакнутый.

— В таком случае хотел тебя спросить ещё об одном. Где сейчас Зодиак, Полтергейст и Ябритва?

Он внимательно посмотрел ему в лицо, потом за спину, двинул бровями и легко кивнул головой. Позже брёл восвояси через лес. Он вовсе не обернулся резко, то есть не поддался. Или нет. Выдался трудный день, пожалуй, соизмеримый с иными тогда.

Когда отец узнал об освобождении крепостных, зимою, как все, странно, что при занимаемой им должности он и слыхом не слыхивал о разработке подобной инициативы, то положительно обезумел, уж точно утратил контроль, и переезд из Петербурга в усадьбу в Ростокино, под Москвой, являлся лишь одним из самых незначительных следствий того скандала. Сначала он жил с ними, но потом возвратился в столицу, хотя и здесь, и там непрестанно искал, чем бы ему ответить Александру. Проводились консультации, им наносили визиты непримечательные господа, лучшие или креативные умы эпохи, как полагал папенька. Виктор Никитич Панин, граф, владелец богатой дворянской усадьбы в Марфино, настроенный решительно, всё рубил ладонями по воздуху, горячась; Борис Алексеевич Милютин, сибирский юрист и писатель, бывший в Москве по служебным надобностям, показался ему куда хитрее унылого графа; Пётр Фёдорович Буксгевден, петербуржец, с которым отец никак не мог встретиться в Петербурге, но встретился здесь, в глуши; ещё многие.

Промаявшись в усадьбе до поздней весны, стерпев четыре неожиданных наезда родителя, один хлеще другого, он сбежал. Понятным местом притяжения была Москва, где уже имелись различные альтернаты истощиться самим собою, отмереть вместе со старым миром рабства, один другого неожиданней. На Хитровке всё бурлило, и ему это тогда чрезвычайно понравилось.

Лечебница бурлила, у неё график выздоровления уже семь раз корректировался кривой чернильной чертой. Доктор был нацелен, не разделяя случаев, ему либо всё, либо ничего.

— А почему, господин Берне, вы во все свои пьесы Бога, притом обоих видов, хоть там и не к месту, вкручиваете?

— Ты что, Иул, Белинского стал почитывать? Мне про вас, что ли, недалёкий персонал, даже не знаю откуда сюда прибредший, или про моих друганов, слюнявых по одному предрассудку, какой перебить я не в силах, а значит, возглавляю?

— Вы не раздражайтесь, я выяснить хочу. Вот в последний раз вы зачитывали тут рольки про суд. До того ещё хлеще, я уже забыл про что, про Вавилон. Я не знаю, у вас не творческий кризис часом?

— Глупец, слизняк, ничтожество, подмётка Рейля, — отступая к решёткам окна. — И про оркестр мой не позабудь, и про хор, и не думай, что я сам стану ими дирижировать.

— Зачем кричишь, меднолобый иблис?

Все лежали на кроватях в общем покое.

— Ой, я кончаю, кончаю.

— Разве в последний раз я не блистал и не вытянул всю историю мира из пальца, как и всегда?

— Опять «окончательный удар по останкам христианской религии»?

— Да моя зарисовка гениальна, слышишь ты, пещера, гениальна, сам Бог с небес бил мне ладонями, оттого на следующий день и случилось солнечное затмение. Не вам, дровам для топки, когда вы не могли сыграть простейшего амплуа, дать зрителю начатка эмоции, а мне, который сочинил это в поту и бреду зимней ночи.

— Абдувахоб, почему ты опять отдал свои колёсики? — влетела в палату сестра. — У меня уже язык отсох, — он посмотрел на неё и отвернулся к окну. Потом, не оборачиваясь,