К причалу - Александра Марковна Тверитинова

Пусть... Черт их побери...

Может быть, это будет сегодня. А может быть, завтра...

Надо мне держаться «молодцом», как говорил Луи, — сегодня, как раньше, нет, сегодня лучше, чем всегда...

*

Меня увозят. Куда? Неизвестно. Может быть... как Рауля?.. Может быть. Не знаю. Ничего не знаю.

Наше прощание.

Мадо. Наши последние часы...

Мысли... Тяжелые и неумолимые, как двери тюрьмы.

*

Черная машина прорезала туман, мчится на бешеной скорости,

— Vorwarts! — Вперед!

Поворот — и машину встречает пулеметный огонь, и приказ застрял в горле офицера. Машина дернулась, метнулась вправо-влево — понеслась! А потом?.. Что было потом?.. Когда на какое-то мгновение вернулось ко мне сознание, я лежала, прижавшись лбом к траве, и видела, как муравьи карабкаются по травинкам, и вдыхала запах горного воздуха, и земля была теплая, и мне хотелось уснуть, но в ушах звучал звон колоколов, и мне слышались радостные крики парижской толпы, и ничто на свете не могло заглушить звона колоколов Парижа, и, внезапно охваченная радостью, я поползла, но острая боль в спине снова бросила меня в небытие.

Когда я пришла в себя, я лежала на спине и парижские колокола больше не звонили. Небо было затянуто тучами, кроме маленького уголка за соснами: там пробивался свет. Небо надо мной нависло низко. Темное, оно отливало пурпуром и зеленью. Но мне оно казалось высоким, и под ним была бездна свободного воздуха. Прямо надо мной в вышине пролетела птица. Она пересекла всё небо и скрылась из глаз, и я снова поползла...

А когда я приоткрыла глаза, тощий серп луны висел в окружении звезд и резко очерченные горы поднимали над дорогой свои черные силуэты. Я лежала одна в этой ночи, и крышей мне было небо. И вокруг мертвые... Кто? Французы?.. Немцы?.. Мертвые. Друзья? Враги? Кто вы? Мертвые молчали. Они молчали. Каждый молчал на своем языке...

*

Вооруженный человек в защитной куртке... он идет ко мне. Он уже близко. Совсем рядом. Стоит надо мной, смотрит молча. Я знаю, он смотрит на мою нарукавную повязку... И вдруг я четко различаю на рукаве у человека крест. Лотарингский крест!.. Еще люди... на рукавах у них — «FTP» — вольные стрелки!..

Маки́...

Я смотрела в склонившиеся надо мной лица. Слова копились и застревали у меня в горле, и я смотрела на склонившиеся надо мной лица, и мои губы шевелились беззвучно.

Парень бережно взвалил меня на плечи и, обернувшись, приказал:

— Фонари — вперед и по бокам! С такой ношей надо смотреть, куда ставишь ногу.

Париж, октябрь 1944 года

...Сегодня два дня, как я вышла из больницы, и вот вернулась в Париж. Первым делом отправилась на улицу Гренелль, в советское консульство. Обещают отправить, как только с СССР восстановится связь. О Вадиме не знают ничего.

Куда же теперь идти? Как отыскать Сергея Кирилловича?

Иду в районный партийный комитет. Там наверняка что-нибудь знают о нем...

Я иду по Парижу и не прячусь. Удивительно! Вот бульвар Распай. Метро. Ажан на перекрестке. Всё как сон. Вот оно, угловое кафе. Захожу. Стою у цинка, пью кофе с сахарином — кофе — эрзацный, желудевый или ячменный, не знаю. У цинка — люди, парижане. Они тоже пьют желудевый кофе с сахарином и, конечно, спорят о том, кто освободил Париж: партизаны или союзники. «Мы освободили! — шумно говорит какой-то старик. — Вольные стрелки и партизаны!..» Он не похож на папашу Анри, совсем он другой, этот старик, и всё-таки есть в нем что-то, что напоминает мне папашу Анри. «Можешь мне поверить, я готов вновь пройти через всё, что прошел, если миру будет опять угрожать эта зараза!..» — говорит кто-то в другом конце стойки. Я смотрю на этих людей.

Я радуюсь.

Я любуюсь ими.

В районном комитете мне обещали узнать о Сергее Кирилловиче. На днях прибудет из Германии еще эшелон с бывшими узниками. Может быть, среди них Жано? Или Степан Гаврилович? Или Жежен? Может быть, они живы?.. Отступилась же от них смерть в сорок третьем. Боже мой, как давно всё было — провал, аресты, допросы. Разыскать бы папашу Анри!

*

Еду в Нуази-ле-Сек. К тетушке Марселине, у которой время от времени ютилась.

Домик на замке. Я иду к соседям.

— Уехала твоя Марселина. После того как тебя увели, сразу исчезла. Больше и не видели. Куда — никто не знает. И не ищи. Боши проклятые, наделали дел... Ну, а ты? Где ты теперь?

— Пока в Париже...

Я ищу папашу Анри по всем известным мне адресам. Никаких следов. Я пишу ему записку — может быть, появится, соседи передадут.

*

Сижу в скверике.

Ломит спина, болят ноги. Я сижу и слушаю птичий гомон на верхушках древних платанов и думаю о том, что надвигаются сумерки и мне надо возвращаться в Париж, а я устала, я так устала, что мне не встать.

*

Хожу по Парижу. Спина ноет нестерпимо. Всё-таки хожу. Хожу по Парижу не таясь — какое странное чувство!

Пришла на Дёз авеню — улицу «Двух авеню сразу». Стою перед отелем, как раньше, — на середине мостовой. Окно комнаты, где жил Степан Гаврилович, светится, а где жил Вадим, темное...

Площадь Итали. Решетка сквера напротив мэрии, у которой стояли с Вадимом в то предрассветное утро. Всё как было, только тогда было утро и мы стояли тут с Вадимом, а сейчас вечер и я одна. Я огибаю мэрию и иду на улицу Веронезе.

Я стою на тротуаре и смотрю на потускневшее золото букв на черном мраморе доски: Отель «Веронезе». Центральное отопление. Горячая и холодная вода. Я не вхожу.

Месье Дюма там нет. Месье Дюма нет больше. С сорок второго. А отель «Веронезе» есть. Стоит. Чужой.

Я пла́чу.

Я спускаюсь в метро. В вагоне шумно. Американские солдаты стоят, привалясь плечом к двери напротив, — верзилы долговязые, шумливые и наглые. Всем своим видом будто говорят, что счастливы, потому что американцы, потому что им всё дозволено, потому что они победители.

Трое парней. Русские. По всему — бывшие советские военнопленные. Парни навеселе. Ринулись к американцам: «А-а, союзнички!.. — Хлопают их