К причалу - Александра Марковна Тверитинова

уже они все:

...К нам тирания черной силой

с кровавым знаменем идет...

Грозовыми раскатами несется на лагерем «Марсельеза».

Они стреляют...

Они бессильны...

...Посадка.

Вызывают каждого отдельно.

Каждое названное имя — нож гильотины.

...

...Луи.

Эсэсовец лезет ему в карманы.

Луи с закованными руками. Он держится прямо.

Луи, которого никогда больше не будет...

Лун смотрит в лицо эсэсовскому офицеру. Он что-то говорит ему, и эсэсовец хватается за револьвер, но тут же кладет его обратно в кобуру.

К автобусу... оступился... закованными руками отталкивает солдата, кинувшегося его поддержать.

...Еще автобус.

...Морисон!

Милый Морисон...

...

Лемерсье!..

Шагнул, остановился. Повернулся всем телом к нашему бараку. Смотрит на наше окно... поднимает вверх закованные руки...

Его руки, которых никогда больше не будет...

Его глаза. Его губы... которых никогда...

*

Дождь. Низкое небо нависло лохмотьями.

*

Камера наполнена грязноватым сумраком. Тишина.

Мертвая. Только скрип расшатанных нар. Это — Доминик.

Она сидит, скрестив ноги и покачиваясь из стороны в сторону: «Sancta Maria, молись за них... святая Мадонна, спаси их... Матерь божия, спаси... Мария, ну попроси ты его, сына, попроси, как следует. Ведь жестоко... скажи ты ему... пожалей, Мария! Скажи ему, сыну твоему, он же знает, что люди они хорошие, так за что же карать-то? Он знает, твой сын, Мария... Пожалей... пожалей. Что же тебе стоит... спаси... пожалей...»

Наш век на смерти щедр, а вера в загробное возмездие утешает очень немногих.

*

Не помню, как выбралась из напиравшей на окно толпы, пошла по камере как слепая. Потом села на чьи-то нары. Я сидела на нарах, на моих или на чужих, не помню. Я шептала не помню что и неизвестно кому.

Я не плачу. Я только не хочу быть. Не хочу быть нигде. Нигде.

Вадим...

*

А на утро — всё как обычно. Построили на пустыре, считали. Забыли только вычеркнуть из списка увезенного ночью архитектора. И унтер фон Затц называет номер Лемерсье.

«Умер за Францию!» — грохает из рядов.

Смятение зондерфюрера...

*

Все было как обычно. И, как обычно, после аппеля пришли к нам парни из лагерной лавки. Ребята пришли в последний раз — отправляют в Германию. И, как всегда, — с ними пришел фон Затц.

Клоди стояла у стены, глядя прямо перед собой...

Фон Затц не по-военному снял фаружку и, слегка поклонившись, подошел чуть ближе:

— Я очень сожалею...

Слова его упали в молчание.

— Я не мог этого предотвратить, — он показал на свой китель. — Если бы можно было, я бы уклонился.

Клоди стояла не шевелясь, глядя мимо.

Он сделал какое-то движение рукой, значение которого ускользнуло от меня. Молчание становилось всё плотнее и плотнее. Неподвижность Клоди и всех нас, очевидно, делала это непроницаемое молчание еще тяжелее, наливала его свинцом.

Я слушала его голос, глухой, с певучей интонацией.

Я смотрела ему в лицо. Оно было бледным и осунувшимся.

Глаза унтера поднялись и задержались на моей нарукавной повязке. Встретилась с ним глазами...

Он повернулся к Клоди:

— Я глубоко уважаю людей, любящих свою родину. — Он шагнул к ней. Выпрямился, склонил голову: — Завтра отбываю... на Восток... умирать... — Он протянул Клоди руку. — Прощайте.

Она чуть заметно, не отводя от него взгляда, покачала головой, как бы говоря себе: нет. Но спустя мгновение губы приоткрылись, она медленно подняла руку — и почти тотчас же уронила ее.

*

Ее привел к нам зондерфюрер.

Серый китель, серая юбка, желтая кобура на боку.

Вилли пошел с ней по камерам.

Больше мы не видели его, Вилли. Убрали и Эрнста.

Она носится по настилу. Загоняет в камеры. Грозится запирать.

Гестаповка запретила работникам лагерной лавки ступать за проволоку женского сектора.

С завтрашнего дня нам с нашими бидонами — на пустырь, туда, где она прикажет остановить тележку.

Наполнять бидоны, отсчитывать черпаки, тащить с пустыря... самим.

*

12 часов. Сигнал на обед.

Из окна нам видно, как ребята, обогнув барак, катят тележку с дымящимся котлом на пустырь.

Свисток, и парни останавливаются. Тележка на середине пустыря. Ребята отходят в сторону. Они не спускают глаз с нашего барака...

«Черная Грета» идет на пустырь. Она что-то говорит конвойному и возвращается на настил,

Свистит — обед!

*

Сапогом бабахнула в нашу дверь. Стоит на пороге и неистово свистит...

Из камеры в камеру, с порога на порог. Идут минуты...

Тишина гнетущая.

— Еще минуты...

Бунт?!! Плеткой по столбу!

Неистовый свисток конвойному, и мы видим, как солдат делает знак парням — повернуть!

Тележка катит обратно в кухонный барак...

А завтра? И завтра...

И послезавтра... И после-после...

*

...Режим карцера. Режим строгого карцера.

Выводят по двое. Едим траву. Землю.

*

Полдень. Из наших окон нам видно, как дежурные мужского сектора парами идут за супом.

...Обогнув угол кухонного барака, появляется первая пара — Рауль и Леонар... Несут дымящийся котел с супом. Чуть согнувшись под тяжестью, каждый держит двумя руками ушко тяжелого котла. Ступают медленно, осторожно, глядя под ноги. Вышли почти на середину пустыря, поставили котел на землю. Вторая пара... Третья пара... Ступают медленно, тяжело.

Внезапно, по неизвестно кем данному сигналу, парни наваливаются на котлы и с оглушающим: «Суп в женский барак! Суп в женский барак! Суп в женский барак!..» — переворачивают их и... к чертям собачьим.

Медленно расползается по угольному грунту молочная дымка широких потоков...

А ночью увезли Рауля...

*

— Марина, ты не спишь?

Это — Доминик.

— Марина...

— Что тебе?

— Марина, где бы я ни была, в небе или на земле, — я буду его любить. Веришь, нет? Буду любить Рауля, пока не умру. И потом тоже — в небе.

— Achtung! Appel! — Внимание! Аппель!..

И включен свет!

Отбросив от двери гестаповку, в камеру ввалился комендант, за ним — зондерфюрер.

Перепуганные,