Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго - Андре Моруа

В Академии он хранил серьезный, важный вид, смотрел суровым взглядом, торжественно выставлял крутой подбородок; иногда он спорил и возмущался, но всегда соблюдал достоинство. На самом же деле он со скрытым юмором делал тайком иронические записи разговоров своих коллег, которые подспудно вошли в его произведения. О новых избранниках, пришедших в дом на набережной Конти, Гюго говорил так: «Старые академики теснятся вокруг вновь избранных и полных творческих сил, как тени чистилища вокруг Энея и живого Данте, испуганные и пораженные видом настоящих людей». Что касается его самого, то он горячо желал, чтоб в Академию были избраны Бальзак, Дюма, Виньи, и это говорит о его здравом смысле и великодушии, так как каждый из них был грешен перед ним.

Он проявил еще больше великодушия, когда выставил свою кандидатуру Сент-Бёв. Последний утверждал, что он сознательно заставил себя сделать это, нарочито прививая себе честолюбие. «Я сделал себе прививку, – говорил он. – Я сделал это не в стадии заболевания оспой, а в момент, когда хотят предупредить болезнь». Как бы то ни было, он пожелал стать академиком, а благодаря избранию Гюго французским романтикам был обеспечен доступ в Академию. Сент-Бёва, конечно, не избрали бы, если бы одновременно с ним выставил свою кандидатуру и Альфред де Виньи, а последнее зависело от Гюго. Он же проявил поразительное благородство в отношении обоих писателей, на которых имел право обижаться. Он им давал советы, он принял Сент-Бёва в своем доме на Королевской площади, «как монарх, забывший прошлые обиды», он внушал Виньи терпение. В то время он не знал о существовании «Книги любви». Наконец 14 марта 1844 года Сент-Бёв был избран. В тот же вечер его мать отправилась в церковь и принесла Деве Марии цветы. Когда умер Казимир Делавинь, предшественник Сент-Бёва, Гюго исполнял обязанности президента Академии, и ему полагалось возглавить церемонию приема. Он не уклонился от этой обязанности, он рад был подавить врага своим благородством. В зал нахлынула парижская публика, ожидавшая весьма любопытного заседания, но вместо того, чтобы смеяться, она вынуждена была аплодировать. Виктор Гюго восхвалял заслуги избранника:

О романе «Сладострастие» и о новелле «Госпожа де Понтиви» он не без лукавства сказал, что Сент-Бёв как романист «исследовал неизвестные стороны возможной жизни». Словом «возможной» он тонко отметил, что жизнь эта не превратилась в реальность. Касаясь сочинения «Пор-Рояль», Гюго произнес красноречивый панегирик янсенизму и вере. Короче говоря, публике поневоле пришлось восхищаться. Сент-Бёв поблагодарил его.

Гюго – Сент-Бёву: «Ваше письмо меня растрогало и взволновало. Глубоко признателен за вашу благодарность…» Гюго попросил переплести обе речи в одну тетрадь, которую и преподнес Адели со следующим посвящением: «Моей жене в знак двойного почитания – с нежностью, потому что она очаровательна, и с уважением за ее доброту». К первой странице он прикрепил письмо Сент-Бёва. Такие чудеса творились во Французской академии.

Честолюбцы – несчастные люди: они ненасытны. С того момента, как Виктор Гюго надел зеленый сюртук академика, он только и думал о раззолоченном мундире пэра Французского королевства. Жюльетта не желала, чтоб он избрал политическую карьеру. «Стать академиком, пэром Франции, министром? Да что все это для Тото, ставшего по милости Божьей великим поэтом?..» А госпожа Биар, напротив, одобряла и поощряла это стремление. Гюго теперь ухаживал за королем, и Луи-Филипп говорил с ним доверительно, относился к нему дружески. Поэт начертал его портрет, и запечатленные им реплики короля достойны Ретца или Сен-Симона. Король предстает здесь человечным, находчивым, разумным и часто исполненным горечи: «Господин Гюго, обо мне плохо судят… Говорят, что я хитер. Говорят, что я пронырлив. Это означает, что я предатель. Это меня огорчает. Я порядочный человек. У меня добрые намерения. Я не люблю кривых путей. Все те, с кем я близко соприкасался, знают, что я человек прямодушный». И Виктор Гюго, с которым король здоровался запросто, порою готов был поверить этим словам.

Однако он действовал искусно. Герцогиня Орлеанская хлопотала за него перед своим августейшим свекром. А поэт произносил великолепные речи во Французской академии. Как говорил Сент-Бёв, «была пущена в ход вся артиллерия». Эта тактика привела к победе. Королевским ордонансом от 13 апреля 1845 года виконт Гюго (Виктор Мари) был возведен в пэры. Республиканские газеты отозвались об этом саркастически. Арман Марра в газете «Насьональ» описал обстановку приема поэта в Люксембургском дворце: «Проникавший сквозь витражи яркий свет, похожий на иллюминацию, придавал палевым стенам зала красный отблеск. Господин Паскье в квадратной бархатной шапочке прочитал ордонанс, который возводил в звание пэра Франции господина виконта Виктора Гюго… Грудь нашу распирало от гордости. Мы-то этого не знали! Он, оказывается, был виконтом! Поэтический восторг охватил нас; мы были восхищены этим титулом… Виктор Гюго умер, приветствуйте виконта Гюго, лирического пэра Франции! Демократия, которую он оскорбил, отныне может над ним потешаться: он заслужил эту месть». А вот что писал Шарль Морис в «Театральном курьере»: «Господин Виктор Гюго возведен в пэры Франции. Король забавляется…» В Париже поговаривали, что Гюго хочет быть послом в Испании. «Истина же состояла в том, что он твердо надеялся стать когда-нибудь министром», – утверждал Теодор Пави. Что касается Жюльетты, то во втором письме, написанном в течение одного и того же дня, она обращалась к Гюго с вопросом: «Почему всемогущий Бог только и думал о том, чтобы вы стали академиком и пэром Франции, а я – вашей любовницей, почему Он столь щедро одарил вас роскошными темными волосами и молодостью, совершенно ненужными для стародавних званий, тогда как у меня вся голова седая?»

Пьер Фуше был еще жив, когда его дочь стала супругой пэра. Этот скромный старик умер в мае 1845 года. Смерть пощадила его – и он не дожил до разразившегося скандала, который, несомненно, был бы жестоким потрясением для этого примерного отца семейства и религиозного человека. Утром 5 июля, по прошению Огюста Биара, полицейский комиссар Вандомского квартала именем закона приказал открыть ему дверь в укромной квартирке в пассаже Сен-Рок и застал там «во время преступного разговора» Виктора Гюго и его любовницу. В то время адюльтер сурово карался; муж был неумолим. Леони д’Онэ, «по мужу госпожа Биар», была арестована и посажена в тюрьму Сен-Лазар. Виктор Гюго сослался на закон о неприкосновенности пэра, и комиссар после некоторого колебания отпустил его. Тогда Биар подал жалобу канцлеру Паскье. На следующий день газеты «Патри», «Насьональ», «Котидьен» эзоповским языком сообщали о плачевном скандальном происшествии и о той неприятной миссии, которую должна выполнить палата пэров, – судить за адюльтер одного из своих членов. Дело дошло до того, что в этот скандал вмешался сам король, заставив художника Биара явиться в Сен-Клу и взять обратно свою жалобу. В ту пору поговаривали, что фрески, заказанные художнику для Версальского дворца, заставили его забыть о похождениях своей супруги.