Воля и власть - Дмитрий Балашов

Сейчас Анфал сидел, перевязанный, в татарском шатре и не ведал грядущего, догадывая лишь об одном, что впереди у него долгая череда – дней? месяцев? лет? – ордынского плена.

Владимир Андреич стоял, кутаясь в просторный, до полу, ордынский тулуп. Знобило. Всегда надевал этот свой тулуп на курчавом овечьем красивого темно-красного отлива меху (в любой мороз – не пробьет!), в котором ездил в санях, ежели не нать было, выхвала ради, одевать бобровый опашень, крытый цареградскою парчою.

Из Заречья несло мелкой колючей поземкой. Тьма, зимняя, ночная, черно-синяя тьма, объяла окоем. В стонущих голосах ветра чуялся глухой топот копыт ордынских коней недавнего Едигеева налета. И ведь, окроме Москвы, ни один город не устоял! Почитай, что и не дрались, бежали! Эх, племянник, ты племянник! С Иваном, с Кошкою со своим! Отец-то еговый, Федор, был премного всех вас умнее! Рано спорить с Ордой! Пожалели нескольких тысячей серебра на ордынский выход, а сколь тысяч смердов погинуло теперь, замерзло, уведено в татарский полон! Сколько скота угнано! Сколь разорено жила, сожжено деревень, сел, городов! Добро, Витовт, кажись, увяз в немецких делах, а ежели и он подступил бы в те поры оттоль досюда? И кончилась бы Москва! А етот шурин дорогой, Швидригайло, надея Васильева! Защитил тя литвин? Удрал, да и мой Серпухов по дороге разорил в придачу! Нет уж, хочешь ратитце, полагайся на русских мужиков! Енти умрут, не выдадут!

Холод подымался откуда-то изнутри, разливался по груди и плечам, бессилил руки. Зазнобил нутро летошною зимой на заборолах Москвы. Бессонные ночи, тревожное ожидание беды, собачьи взоры вбежавших в Кремник селян (Тохтамышев погром доселе помнился!). И как у него мерзли ноги в тимовых сапогах! Валеные, теплые, на заборолах не позволял себе одевать – хорош воевода в валенцах! Отогреешь ноги чуть у костра, и снова в темь, в стыдь, в ветер…

Москву отстояли. И племяш не угодил в полон… И как опосле прояснело, можно было и тех трех тясячей серебра клятых не отдавать Едигею, сам бы ушел, ордынская беда увела! Не сведали… А умен! Витовта побил на Ворскле тогда, десять летов назад, ханов ставит в свою руку. Теперь, слышно, фрягов ли али кого там, громит в Крыму… Ну, фрягам хвост поприжать всегда не худо, совсем обнаглели. Ишь каку силу взяли на Москве! А сурова была та зима, ох, сурова! Много ли полоняников и добрело до места! Не половина ли сгибла на путях, замерзла, пропала в снегах… И у него вот теперь самого с той зимы доселе холод в костях. И не выгнать ничем, ни банным паром, ни наговорными травами. Сидит внутрях и сидит! А оногды жаром пойдет по черевам, и не воздохнуть тогда, и длани не сдынуть…

Редко болел великий московский воевода. В прежние-то годы, кака хворь пристанет, – в баню, в огненный жар! Да веником, веником с дубовым листом, да пивом на каменку плеснуть! Выползешь, вроде чуть жив, окунешься в сугроб, а хворь ту, глядишь, как рукой сняло! Простыл. И не хлад, не мраз виноват, а давешнее бессилье! Когда, стоя на заборолах, смотрел, как там вон, в Заречье, пылают, вспыхивая, деревни, горят стога, скирды хлебов. И нет ратной силы, чтобы как в те поры, во время то, кажущееся великим в отдалении лет, вывести ее в поле и где ни то под Коломенским размолоть, растереть по ярам и буеракам ордынскую напасть, гнать по льду Москвы-реки, добивать в Заречье, опрокинуть за Оку и за Проню. Не было сил! Не собрано! Прогадал, ты, племяш, дался в обман! Поверил старому лису Едигею! Да ить и то сказать, все поверили! И в то, что принятой литвин Швидригайло защитит, поверили тоже. Бессилие доконало, надорвал сердце, стоя на заборолах осажденной Москвы.

Владимир Андреич прикрывает вежды. Слушает ветер. Теперь, вот едет новый владыка, Фотий именем, грек. Должно нынешним Великим постом сожидать его на Москве! Была когда-то мечта – дождать духовного хозяина Руси, тут на вышке своего терема, следя, как в сизой темени означит охриста-рыжая неяркая полоса рассвета, как потом полегчают караваны туч, там на окоеме, и как вылезет наконец золотой краешек огненного светила (любил Владимир Андреич встречать рассветы над Москвою-рекой!). Озолотит снега, и по снежному полю Заречья в прихотливых ручьях зимних дорог покажется, приближаясь к Москве, поезд нового митрополита русского под радостный звон всех московских колоколов, и берег огустеет народом, расцветет одеждами знати, украсится лазоревыми и рудо-желтыми душегреями горожанок, их узорными платами, черевчатыми, зелеными, голубыми вотолами знати, крытыми камкой, тафтою, бархатами, алым скарлатом, серебром и золотом праздничных риз духовенства, красными и желтыми, бурыми и белыми овчинными полушубками и тулупами простых горожан, и волнами пойдет по толпе радостный шум встречи… хоть и чернеют там и сям остовы сожженных и доселе не восстановленных клетей и хором. Хозяева в нетях, не то бродят где, не то уведены в полон, а чужого дворового места никто не тронет и до двадцати летов: вдруг обнаружится, прибредет, спасется или выкупится из ордынского плена прежний хозяин? И пусть на месте отцовском бурьян да крапива в человечий рост, а все одно: место родовое, свое, отцово, дедово, прадедово – не занято стоит, ждет тебя двадцать летов! И только после уж решают, что хозяин пропал и не объявится боле, и место то отдадут другому людину… Конечно, такое нечасто и на Москве! Всегда есть родичи, кому в силу возобновить терем, поставить клеть, конюшню, сарай. Ето редко уж, когда никого нет, и пустое место ждет неведомого хозяина своего… А все-таки! Бродит где ни то в степях, горах, на торжищах фряжских, гребет долгим веслом на галере, пропадает в степи, а все ведает несчастный людин, что ждет его, ждет родовое место, где ни то на Москве, в Калуге, Костроме, Ярославле, Коломне – ждет! И крапива в человечий рост стоит на страже того родимого, единственного куска земли, где ты был рожден, играл в бабки и лапту, где в паре с отцом рубил не раз, и не два после пожаров и разорений родовой терем. И хоть перед самым концом, в старости глубокой, лишенному сил, добрести, упасть в крапиву ту, облить слезами след родового жила, след твоего корня на этой земле! Плохо человеку, когда у него на Родине нет этого единого места своего. Тогда он без корня, как перекати поле, блуждает по земле, здесь и там, уже не хозяин, не отчич, а временный гость, людин без родины, без того места, которое обороняют с оружием в руках, за которое отдают жизнь.

Окоем чуть тронуло зеленым предвестием рассвета, но как-то враз ослабли ноги, холод пополз по черевам, и вовремя подоспевшая жена, с помощью стремянного, тоже случившегося тут как тут, уводят, почти уносят московского воеводу внутрь, в тепло терема, разувают, укладывают в перины, под соболиное одеяло, прикладывают горшок с кипятком к озябшим ступням ног. И жена, удалив слуг, долго сидит у постели задремывающего супруга, смотрит и думает о том времени, когда Владимира не будет с нею, и когда, ежели не сам Василий Дмитрич, то великая княгиня Софья захочет отобрать у ее детей данные им грады и волости, Городец и Углич – едва не четверть всего московского княжения, так-то сказать! Во многом богатстве – многая скорбь! И хочет разбудить, вопросить супруга и не решается, не может. Да и что скажет? Что может посоветовать ей он о том времени, когда самого уже не будет на земле!