Воля и власть - Дмитрий Балашов

Уже назавтра, не давая себе ни минуты ослабы, Фотий принялся за наведение порядка в митрополии. Оказалось, что казна расстроена, житницы пусты, ключники, отводя глаза, спирали на давешнее разорение от злочестивого Едигея. Фотий гневал, не понимал, как это столь богатая земля оказывается неожиданно столь бедной? Как это люди, вчера еще восторженно, со слезами на глазах, встречавшие его, ныне оказываются лихоимцами, обворовавшими митрополию, а то и присвоившими себе владычные доходы и земли, а теперь юлят и отводят глаза, бормочут невесть что, толкуют о собранном хлебе, бортях и рыбных тонях при пустых амбарах и разоренных бертьяницах?

Давеча, потребовав принести ключи, спустился в погреб, где полагалось быть соленой рыбе и где оказалось лишь десятка три пустых бочек, плесневелых, рассевшихся, со спущенными ободьями, да крыса, выскочив из-под ног, стремительно промчалась мимо, исчезнув в темном углу.

– Кормили нищих… Когда Едигей… Скудота была! – бормотал ключник.

– Почто не сделать запись! – взорвался Фотий.

– Писано, зри! Рыба! Тут! Осетрьи пупки! Стерляди! Репукса соленая! Где?

Крыса, вновь выглянувшая из угла, глядела на него черными бусинками глаз. Мерзкий голый хвост шевелился в темноте.

– Один крыса! Одни крыс! – поправился Фотий, почуяв, что и вновь ошибся в словах.

– Роздали.

– Роздали! Надобно запис! Запис нать!

Ключник блудливо низил глаза, скреб в затылке. Кому роздали? Когда? Голодных кормили? Конечно, врал!

– Передел… Переписати все! В грамоту! Буду переверяти, проверяти буду сам! – не справляясь с языком, Фотий гневал тем более.

Утешил лишь владычный даньщик из Селецкой волости, Иван Федоров. Пожилой, на шестом десятке уже, угрюмоватый мужик, русобородый, с лицом в твердых морщинах и статью старого воина (каковым и оказался по расспросу).

– Отец мой ишо ратовал тут! – сказывал Федоров без улыбки на лице. – Владычным даньщиком был! Так я от ево навычен к делу. А нашим мужикам пальца в рот не клади, всю руку откусят! Да и волостели иные… Не то бы слово молвить… Дак не было тебя сколь летов! Ныне и не соберешь ничего, вот ищо Петров корм… Дак тово тоже ждать и ждать! Месяца три… Сочти сам! Да и разорена земля! В иных селах и людишек, почитай, не осталось!

Вот с конца апреля начинают пахать у нас. А сеют ячмень по первости, там уж овес, горох, чечевицу, со второго мая уже и яровое: рожь да ярицу. Поди, и не видал ищо? Лукно такое вешают на шею себе, пестерь, а до того кулич с Пасхи останний покрошат в эту рожь, в кадь прямо. После разуются старики и босиком идут. Тоже не просто и сеять! У иного – горстью кинет, горстью и летит… А надо так-то, положае, ровно чтоб! Бабы тем часом репу сеют, тоже в рот наберут да плюют: семя-то мелкое, иначе и никак! Лук садят, морковь, иное што… Отсеютсе, зачинают «парить пары», пахать под озимые, «орать», у нас говорят, тогда токо и слышно, как пахарь на лошадь покрикиват – стало, орет пашню! У нас, как первый год – зимовая рожь, на второй – яровое: ячмень, овес, горох, чечевица, гречиха… На третий – пар, земля отдыхает, а там опять рожь. С Петрова дни – покос. А вот до покоса и собирают Петров корм, остатки, значит, все выгребут. А токо иные владычные деревни местные вотчинники под себя забрали, а где и сам епископ на твои вотчины руку наложил; без хозяина, дак! Великие бояра тоже… Его ты уж, батько, сам смотри! Заможешь с князем перемолвить…

Посельский не договаривал, было понятно и так. Федоров чуть улыбнулся, прищурил зрак: «Самая его веселая пора – покос! Бабы вырядятся, што на праздник! Песни в лугах! Детишки один другого в сене валяют, шуму тут, смеху! Ну и комарья, конешно, хватает, коли ветра нет, дак и мужики… Платком морду замоташ, што баба… Да и за шиворот, когда мечешь стога, насыпет сенной трухи… Работаш до поту, вестимо. В ночь соснешь каких три часа, и за косу али горбушу… Я-то нынче косой кошу, брат надоумил, легше! Кланятьце не нать! На покос у нас, как и на жнитво, целой деревней выезжают, в селах – как вымерло, какая старуха древняя с малым дитем сидит, а так – все в полях! С десяти, а то и с семи лет и косят, и ставят копны, девки, те сено гребут, а опосле и жнут, и снопы вяжут… А первый сноп когда повезут, и девчушку какую нарядят, и венок ей наденут из васильков – любота! Обмолот тоже… Когда и в десяток цепов, таково складно: таки-таки-тук, таки-таки-тук – словно пляска идет, цепинья-то так и прыгают!

В июле уже начинают жать рожь. Первого августа сеют озимую рожь новыми семенами. Весь август убирают яровой клин, когда и сентября прихватят. Потом огороды, к первому октября все убрано с поля и расстилают льны, до пороши так и лежат, мокнут. Тут уж в кучки сложат, и всю зиму с ним возятсе. Вот как уберут огороды, тут тебе, батько, будет осенний корм, а на Рождество самый главный – Рождественский. Тут и мясо, и говядина, и баранов тебе, и свиньи, и птица битая – возами везут на Москву! Ты, батько, распоряди, штобы соль была, да бочки под рыбу починили загодя, да пропарили… Есь у тебя мастеров!

Фотий не ведал еще, есть ли, нет бочарние мастера, но почему-то уверился враз, что таковые есть и их надобно токмо вызвать, быть может, наказав о том вот этому неулыбчивому посельскому.

– Иван… Федоров? – переспросил Фотий, отпуская посельского. – Сергей Федоров, что у меня в свите был, писец и толмач, случаем, не родич твой?

– Сын! – с просквозившею в голосе невольною гордостью вымолвил посельский. – По книжному делу пошел. Ево ишо батька Киприан к себе брал, в книжарню… – он опустил взгляд, помялся несколько (оба уже стояли), решился все же вопросить:

– Полюби пришел он тебе, батько, ай нет?

Фотий улыбнулся, провожая посельского до дверей.

– Полюби, полюби! – и сам, стоя уже на пороге, вопросил в свою очередь: – Во Владимире бывал ли?

– Как не бывать! – отмолвил Иван.

Фотий хотел было разом созвать толкового посельского с собою во Владимир, но подумал, что еще не время баять о том, и только кивнул.

Уселся, однако, с огромным облегчением в душе и на взошедшего келейника глянул веселым зраком. Дела устраивались, и люди начали появляться – вот первый из них!

«Церковницы церковью питаются» – в мае последовал первый и большой дар митрополии от московского воеводы, дяди великого князя, Владимира Андреича Серпуховского, который умирал, и при смерти одаривал церковь деревнями, землями и добром.

Фотий, когда явился в каменный терем московского воеводы со Святыми Дарами, дабы и причастить, и соборовать умирающего, был, разумеется, всячески извещен, что перед ним второй, после великого князя, человек на Москве.

Владимир Андреич лежал большой и тяжелый, зорко оглядывая преосвященного, нового духовного хозяина Руси.

– Вот, умираю, – высказал. – Жаль, ты батьку Олексея не застал! – добавил почти непонятно для Фотия. Прошлое, которым гордились тут, на Москве, взирало на него глазами этого грузного, красивого старца, царственно умиравшего в своем каменном дворце, под тяжелыми сводами, расписанными покойным греческим мастером Феофаном.