Сладкие весенние баккуроты. Великий понедельник - Юрий Вяземский

— Затаивайся не затаивайся — он уже со всех сторон обложен, и деться ему теперь некуда, — решительно возразил Максим, но глаза его суетились и бегали по сторонам, будто он сам был окружен и обложен.

— Говорят: там, у себя на Капри, он полностью устранился отдел, приказов не отдает, ни во что не вникает, — глухим и бесстрастным голосом продолжал Пилат. — Неправда. Вдали от Рима для него лишь яснее перспектива. Он тихо и незаметно для своего окружения наблюдает за всем, что творится в империи: в Риме и в колониях, на Западе и на Востоке. За всем следит и во всё вникает. Вдали от городской суеты, криков на форуме и шепота в сенате.

— Что он может оттуда видеть?! — испуганно воскликнул Максим.

— Он всех нас видит, Максим. И всё слышит. И всё про нас знает.

— Чепуха! — Глаза Максима вдруг перестали бегать и встретили тяжелый взгляд Пилата. И трудной была эта встреча, трудной и неприязненной. — Все отчеты, которые ему шлют из Рима и из провинций, в том числе и твои, префект, отчеты и донесения, — все они без исключения прежде всего попадают в руки Сеяну, а тот уже решает, что и как доложить цезарю и о чем он должен знать, а о чем даже не должен догадываться.

— А сказочники и астрологи. Про них ты забыл? — спросил Пилат.

— Ну, разве действительно: астрологи и сказочники, — криво усмехнулся Максим, а в карих глазах его лишь усилилась неприязнь к собеседнику.

— Сейчас он особенно пристально смотрит на Сеяна, — продолжал Пилат. — Раздавлена и рассеяна сенатская партия, которая так рассчитывала на Германика и Агриппину. Теперь не на кого больше смотреть, и можно наконец внимательно присмотреться и тщательно изучить весьма примечательную фигуру, которая всех врагов извела и сама расцвела, как египетская орхидея. Вот-вот увенчают и обожествят. И пока они этого не сделали, почему бы самому не украсить и не принести в жертву Риму эту орхидею, или пастушью собаку, как ты говоришь, или божественного повара, как сказано во сне? Ведь так он, Тиберий, не раз поступал, сперва возвышая нужных ему людей, а потом устраняя преданных слуг и пособников, пресытившись их услугами, морщась и содрогаясь от крови, которую пришлось пролить…

— Жрец теперь Сеян, а не Тиберий! — гневно объявил Максим.

А Пилат вдруг угасил свой пронзительный взгляд, словно одновременно обрадовался и испугался.

Вот и я говорю, — произнес он. — Ладно — Германик и Агриппина. Но с какой стати убивать родного сына, единственную и последнюю надежду Тиберия? В гибели Друза Старшего был заинтересован один Сеян. Для этого он соблазнил его жену-«зайчиху» Ливиллу. И сон нам на это не просто намекает — это странное и страшное послание, которое я получил от Тиберия, прямо-таки вопиет: «Элий Сеян — убийца моего сына!..» Тиберий наконец прозрел и понял, какую страшную гадину он пригрел на своей груди.

— Ты оговорился: Сеян, а не Тиберий, — раздраженно поправил Максим.

— Что значит «Сеян, а не Тиберий»?

— Ты стал заговариваться, Луций. Ты от Сеяна получил послание. Элий Сеян сообщает тебе, что Друз Старший — тоже его работа. Он так доверяет тебе и так рассчитывает на твою помощь, что даже эту страшную тайну тебе поверяет!

Лицо Пилата выразило сперва изумление и сразу за этим — растерянность и досаду. В сущее мгновение суровый и решительный префект Иудеи снова превратился в мальчишку, который стыдится и досадует на себя.

Оценив в нем эту перемену, Максим продолжал уже не раздраженно, а укоризненно и наставительно:

— Не мне тебя упрекать, Луций, но я уже давно не могу понять, зачем ты при всей сложности создавшейся обстановки и при всей доверительности наших с тобой отношений, зачем ты то превозносишь, то обличаешь Элия Сеяна, то критикуешь цезаря, то принимаешься его защищать. Сеян тебя возвысил и направил сюда. Четыре года мы с тобой ему преданно служим, выполняя самые деликатные поручения. Ныне он, наш истинный хозяин и единственный благодетель, предупреждает о том, что между ним, Великим Сеяном, и старым императором начинается — или уже началась — тайная и смертельная битва. Что тут предаваться воспоминаниям и вычислять интересы? Тебе и мне, твоему верному помощнику и советнику, задан один-единственный и очень конкретный вопрос: «С кем ты, Пилат?»

— Но вопрос задан Тиберием, — почти жалобно возразил Пилат.

— Хватит юлить и мальчишничать, — властно и сурово произнес Корнелий Максим. — Послание — от Сеяна. В этом послании Тиберий — лишь литературный персонаж, не более чем стилистический прием. Неужели не ясно?

— Прости, Корнелий. Я действительно перед тобой виноват. — Лицо у Пилата и вправду было виноватым, и серые глаза с жалостью смотрели на Максима. — Я всегда доверял тебе. Но мне было строжайше приказано. Мне было велено, чтобы ни одна живая душа… чтобы я сам вспоминал об этом лишь в нужный момент и в полном одиночестве… Но теперь у меня нет иного выхода. Я должен заручиться твоей поддержкой. Иначе я погиб… Я почти уверен, что оба мы погибли. Один раньше, другой позже…

— Ничего не понимаю! — в отчаянии и с досадой воскликнул Максим.

— Я сейчас объясню, — покорно пообещал Пилат и грустно объявил: — Я не оговорился. Послание было от Тиберия. Сеяну о нем ничего не известно.

— Как от Тиберия? — У Максима был такой вид, словно его только что ударили древком копья по голове, и ударили сильно.

— Я тебе потом всё подробно объясню и расскажу. А сейчас, как говорится, в двух словах, — стал оправдываться Пилат. — Перед моим отъездом в Иудею меня вызвал к себе Тиберий. Это еще в Риме было. Обычное представление принцепсу перед отъездом в провинцию. Сеян уже тогда руководил подбором кандидатов, а Тиберию их только представляли. Некоторое время Тиберий меня внимательно разглядывал, морщась и щурясь, словно я стоял спиной к солнцу, и яркий свет мешал ему на меня смотреть. А потом потерял ко мне всякий интерес и стал говорить нечто заученное про особую роль Востока в римской истории, про склонность Иудеи к волнениям и мятежам, про религиозный фанатизм ее населения, продажность и лживость тетрархов и первосвященников. Долго и скучно говорил. После чего встал и, даже не попрощавшись со мной, удалился из зала для приемов. Меня повели к выходу. Но перед самым выходом из дворца вольноотпущенник императора, который провожал меня, вдруг как бы нечаянно толкнул меня в сторону, и я оказался за занавеской, в каком-то маленьком помещении возле главной прихожей. И чуть не налетел на Тиберия, который там находился. И там, в этой прихожей, Тиберий, словно мальчишку, взял меня за щеку своими стальными пальцами и сказал приблизительно следующее: «Тебя рекомендовал мой лучший друг, и его рекомендации для меня совершенно достаточно. Но я хочу попросить тебя вот о каком одолжении. Если другу моему будет угрожать беда и я это почувствую, то пришлю к тебе своего человека. Ты его сразу узнаешь, потому что я дам тебе особый пароль. И этому человеку ты должен будешь всё искренне и ничего не утаивая рассказать». Тут он притянул меня за щеку к самым своим губам и прошептал тот самый пароль. А потом отпустил мне щеку, дружески обнял меня и ласково приказал: «Все доклады присылай обычным путем. Их будет читать Сеян, и я некоторые из них, может быть, буду просматривать. Но о нашем с тобой секретном уговоре никто знать не должен. Зачем лишний раз волновать моего лучшего друга. Я и так на него почти все дела взвалил. Но обязательно расскажи ему, как я о нем хорошо отзывался, как забыл с тобой попрощаться и потому догнал тебя у самого выхода…» С тем и отпустил меня. И я через несколько дней отбыл в Иудею.