Сладкие весенние баккуроты. Великий понедельник - Юрий Вяземский

На самом же деле двое из них, стараясь сохранять неподвижность лица и едва открывая рот, переговаривались друг с другом, точнее, договаривали то, что не успели договорить.

— Вообще-то, это не мое дело, — тихо и раздраженно говорил Наум. — С погромщиками должен разбираться Елеазар. Ведь это он отвечает за храмовую торговлю — пусть и наводит порядок.

— Не нашли мы его, — спокойно возражал Амос. — Повторяю: одни говорят, что он отправился к Пилату, другие утверждают, что вместе с Ханной поехал на Елеонскую гору…

— Давно надо было арестовать этого Назарея, — спустя некоторое время сказал Наум. — Ведь было же постановление синедриона.

— Было. Но он скрылся. Никто его в Иерусалиме не ожидал… И в голову никому не могло прийти, что он снова сюда явится, зная о том, что объявлен в розыск и что даже награда назначена за информацию о нем, — сказал Амос.

— А вчера?

— Что вчера?

— Вчера почему не арестовали?

— Вчера было слишком много народа, — ответил Амос.

— А сегодня что, меньше, по-твоему? — спросил Наум.

— Сегодня еще больше. Сегодня совсем неудобно.

— Вам, видишь ли, неудобно. А мне неужели удобно бросать все дела и возиться с этой галилейской деревенщиной?

— Пусть тогда авва Ицхак допросит его, — предложил Амос, и оба они, Амос и Наум, скосили глаза на шедшего рядом грустного и задумчивого старца. Но тот былсама отрешенность, ни на кого не смотрел и ничего не слышал. И потому Наум обреченно проговорил:

— Ладно. Задам ему вопрос, о котором договорились. Пусть попробует ответить. А дальше посмотрим, что с ним делать.

— Да, будем действовать по обстановке, — согласился Амос.

— Задам ему вопрос, — повторил Наум. — А ты вели стражникам, чтобы были рядом. И следи за реакцией в народе.

— Ты только сдерживайся, когда будешь говорить с ним, — попросил Амос.

— Ты лучше стражников своих сдерживай и за ними смотри. Говорят, некоторые из них тоже участвовали в погроме, — зло процедил Наум.

— Они уже под арестом и будут строго наказаны, — спокойно ответил Амос. — Те, которые с нами сейчас, — самые стойкие и проверенные.

— Но сколько их?

— Тридцать человек в отряде.

— Всего тридцать, — грустно вздохнул Наум. — А вон, смотри, сколько народа. И у него самого, говорят, учеников чуть ли не сотня.

— Только не нервничай и не гневайся. А остальное — мое дело, — сказал Амос, саган и главный начальник стражников.

Всё это достаточно тихо и скрытно говорилось, и, разумеется, народ, на который они надвигались, ничего не слышал и слышать не мог. И шедшие за Наумом и Амосом священники и книжники тоже не слышали, за исключением разве первого ряда, в котором вышагивали два священника черед, один судебный законник и ловко пристроившийся к ним сбоку один фарисей в бесцветном плаще — тот самый Каллай, который ночью подслушивал из-за пальмы Фаддея, а после явился с докладом в дом Матфании. Каллай слышал.

Народ же, столпившийся в центре двора, следил за процессией с того момента, когда она вышла из Царского портика, а когда она дошла до уровня Шаллекет-ских ворот, развернулся к процессии лицом. И теперь, когда старейшины и священники дошли до ступеней и стены, огораживавшей Двор женщин, в этой толпе кто-то тихо вскрикнул: «Идут!» И сразу несколько голосов очень негромко подхватили: «Идут!», «Идут!», «Тихо!», хотя и так было слишком тихо для Двора язычников, в котором не было теперь ни скота, ни торговцев с менялами, и люди в этой тишине не желали разговаривать с непривычки или от страха. И едва первая толпа напряглась и вскрикнула, как сразу и во второй толпе, обступившей Иисуса, произошло быстрое и виноватое движение: люди отшатнулись от Христа, обратились к Нему спиной и выстроились вдоль ступеней, с севера на юг, напротив первой толпы, которая также рассредоточилась и выстроилась, образуя проход для почтенных и важных, великих и сильных. И чем ближе процессия приближалась к народу, тем больше эти шеренги отодвигались назад и расступались в стороны, освобождая дорогу для тех, на кого смотреть было боязно и еще страшнее было ненароком подвернуться им на пути и осквернить благородных и праведных своим нечестивым прикосновением. И так они друг друга словно гипнотизировали: толпа проникалась робостью и благоговением, а шедшие в процессии преисполнялись еще большей торжественностью и еще пущей важностью.

Пройдя между шеренгами народа, старейшины и священники приблизились наконец к Иисусу и ученикам его, и лишь тогда лица их утратили прежнюю окаменелость. Лицо преподобного Наума стало свирепым, морщины на лбу словно надавили на седые густые брови, а те наползли на глаза и прикрыли их, сузив и заострив взгляд, который и без того у Наума был тяжелым и острым. Авва Ицхак, напротив, широко раскрыл свои старческие подслеповатые глаза и взглядом своим, выпукло-страдающим и детски-обиженным, принялся как бы ощупывать лицо Иисуса. Амос же осклабился и, медленно переводя взгляд с Христа на апостолов и с апостолов на других учеников, словно успокаивал их той приветливой и одновременно настороженной улыбкой, которой только чистокровные иудеи и выходцы из египетской Александрии умеют улыбаться.

И в гулкой каменной тишине, в зловещем шорохе одежд и в пыльном солнечном зное голос Наума сурово и хрипло вопросил:

— Какой властью ты это делаешь?! Кто дал тебе эту власть?! Скажи нам. Мы ждем от тебя ответа.

Иисус ответил сразу:

— Я тоже спрошу вас, и, если ответите, отвечу и я вам на то, о чем спрашиваете меня. Скажите: крещение Иоанново с небес было или от человеков?

Наступило удивительное молчание, такое же солнечное, пыльное и гулкое, как та тишина, которая воцарилась в Храме. И солнце так жарко освещало лица, что всё на них можно было прочесть, даже мысли, а гул ожидания эти мысли словно считывал и произносил вслух.

Глаза у Наума забегали, приподнимая тяжелые веки, отчего словно вспух кончик носа, расширились ноздри, задергались седые и чуть обвисшие усы, встопорщилась и тоже задергалась густая борода, в которой теперь совершенно исчез рот, будто стал ненужным.

«Разумеется, не от Бога и не с небес! И сам знаешь, что не от Бога! — яростно вспыхнули глаза Наума. — Потому что твой Иоанн, этот Креститель, такой же грязный обманщик и проходимец, как ты!» Но ярость почти тут же сменилась досадой, и те же глаза испугались: «Уходит. Может уйти». И дальше растерянно побежало: «Многие из них верят, что он был пророк, и всё, что он говорил и делал, — с небес и от Бога». И снова вспыхнуло: «Если вдруг соглашусь, что от Бога, он тут же заявит: Креститель от Бога свидетельствовал вам обо мне, что я тоже от Бога, а вы спрашиваете: кто дал мне власть и откуда она?» И с еще большей досадой сверкнуло: «Как ловко ушел, подлец!» А следом вздрогнуло и сжалось: «Нельзя при народе. Нельзя отрицать их Крестителя. Разъярятся. Камнями могут побить!.. Не побьют при Амосе?!»