Григорий Потемкин - Ольга Игоревна Елисеева

В дороге Потемкин, что называется, «пас» императора, продолжая сообщать Екатерине подробности об августейшем госте. В ответ она писала 9 июня со станции под Псковом: «Батинька князь, письмо твое из Вязьмы… сегодня получила, из которого усмотрела, что гр. Фалькенштейн, а ты за ним полетели к Москве… Буде Вас найду в Новгороде, то увезу с собою; Вы подумаете, что брежу; нет, не брежу, но знаю, что с проворными людьми дело имею. Буде гость заботится еще знать мое о нем мнение, то можете сказать, что я думаю, что ни один ныне живущий государь не подходит к нему, касательно заслуг, сведений и вежливости. Я в восхищении, что познакомилась с ним; даже как частное лицо он был бы превосходным знакомством»[751].

Иосиф II во всех своих заграничных путешествиях появлялся исключительно как «частное лицо» и заметно тяготился внешними атрибутами роли монарха. Поэтому комплимент Екатерины, заметившей, что гость заинтересовал ее именно своими человеческими качествами, был весьма тонок. Характеристика Иосифа II была вписана в русский текст письма по-французски и предназначалась для дословной передачи австрийскому императору.

Беспокойство гостя объяснялось тем превратным мнением, которое сложилось о нем у Екатерины еще до знакомства. Императрица насмехалась над ханжеством Марии-Терезии, называя ее «Святой Терезией», а самого Иосифа «l'homme a double face» (двуличным человеком) и «piccolo bambino» (маленьким ребенком). В подобных прозвищах содержался весьма болезненный для императора намек на его политическую зависимость от матери. Поведение Марии-Терезии не способствовало тому, чтобы в дипломатических кругах за ее сыном закрепилась репутация человека взрослого и самостоятельного. Из самых лучших соображений она подчас оказывала императору медвежьи услуги. Непосредственно перед встречей в Могилеве прусский посол Герц, желая настроить Екатерину против Австрии, рассказывал, «что императрица-королева сильно противилась путешествию своего сына и согласилась на него не прежде, как получив заверения, что нравственность императора не подвергнется опасности»[752].

Во время свидания в Могилеве Екатерина постаралась показать Иосифу свое расположение, и теперь в письмах к разным корреспондентам отзывалась о госте с большой похвалой. «Я нашла, что он очень образован, любит говорить и говорит очень хорошо, — сообщала императрица Гримму. — Я нашла, что дети иной раз не похожи на своих родителей. Мы, кажется, не очень богомольны, что выражается особенно в выборе книг для чтения»[753]. В среде иностранных дипломатов утвердилось мнение, что австрийский император очаровал Екатерину. «Императрица чувствует себя польщенной таким посетителем, — доносил Гаррис. — Она, в самом деле, пленена ловкостью и любезностью его… он же, в свою очередь, сделал все возможное, чтобы понравиться ей»[754].

Иосифа чрезвычайно интересовал вопрос о Константинополе, и он выражал надежду, что в Москве ему удастся «выведать у Потемкина побольше». Не тут-то было. Почувствовав настроение гостя, в Первопрестольной князь нарочито отстранился от дел и погрузился в праздную беззаботность. Император писал матери: «Моим пребыванием в Москве я доволен. Город великолепный, окрестности его плодородны и приятны для глаз; общество, особливо дамское, весьма привлекательно и много прехорошеньких…

Князь Потемкин в Москве жил в свое удовольствие; я там виделся с ним всего три раза, и о делах он не говорил ни слова. Я передал ему предназначенный для него подарок, он же всячески уверял меня в своей преданности, которую, если брать его слова всерьез, будто можно легко проверить при первом удобном случае»[755]. Однако дальше взаимных любезностей разговор не двигался. Что послужило тому причиной?

Обстановка при русском дворе оставалась сложной. Противодействие сближению России с Австрией было серьезным. В этом вопросе прусская дипломатия и партия Никиты Панина выступали заодно. На Екатерину оказывалось сильное давление, и Григорий Александрович не мог заранее сказать, как повернется дело. Будет ли заключен выгодный для Петербурга союз с Веной, и не обернется ли в случае неудачи излишняя откровенность русской стороны против нее же самой? Поэтому продвигать переговоры вглубь Потемкин не торопился.

Была еще одна причина, чисто личного свойства, по которой князь в Москве больше времени проводил дома, чем занимался августейшим гостем. Дни Дарьи Васильевны подходили к концу, она болела, и вся семья сознавала, что престарелая госпожа Потемкина уходит. Григорий Александрович предпочел подольше побыть подле матери. Считается, что их отношения были сложными. Караганов на правах родственника сообщал, будто Потемкин не любил мать за то, что она «говорила ему правду» о его амурных интрижках с племянницами. В ответ будто бы князь отказывался читать ее письма и, не распечатывая, кидал в огонь[756]. Документами эта версия не подтверждается. Сохранились отрывочные письма Дарьи Васильевны к сыну — безграмотные и неудобочитаемые из-за плохого почерка, но в целом очень теплые[757].

Дарья Васильевна умерла в начале августа, когда Потемкин был уже в Петербурге. По этому поводу французский дипломат Корберон писал: «Государыня… была в Озерках, на даче князя Потемкина, объявить ему о смерти его матери. Другие говорят, что это известие передала ему его племянница, и что он горько плакал. Этот князь ко всем своим недостаткам и качествам присоединяет сентиментальность, что кажется несообразностью»[758]. Слова Корберона показывают, как сильно не любили Потемкина. Что бы он ни делал, все было плохо. Ему ставили в вину и черствость к матери, и самое естественное проявление человеческих чувств.

11 июня из Новгорода Екатерина отправила князю короткое письмо: «Спешу, чтоб Вы меня не упредили в дороге, теперь, чаю я, выиграла скоростию… Пусто без тебя, я буду в восхищении опять видеть тебя и распоряжусь относительно Вашего помещения в Царском Селе»[759]. Она торопилась в летнюю резиденцию, чтобы как хозяйка встретить Иосифа II. Григорий Александрович тоже был необходим ей под рукой.

Переговоры продолжались. «Я сказал ее величеству, что мы решили во всех важных делах сообщать ей наши мысли откровенно и испрашивать ее советов, — писал Иосиф II матери. — Ей это очень понравилось, и ее ответы и уверения были как нельзя дружеские и честные… Однажды она мне сказала положительно, что если бы даже завладела Константинополем, то не оставила бы за собою этого города и распорядилась бы им иначе. Все это меня приводит к мысли, что она мечтает о разделе империи и хочет дать внуку своему, Константину, империю востока, разумеется, после завоевания ее»[760]. Одновременно с беседами монархов Потемкин и Кобенцель вели консультации о включении в союзный договор пункта о гарантии владений обеих держав[761]. Панин к этой работе не привлекался.