Отец и мать - Александр Донских

– Юрик, Юрик, мальчик мой, иди ко мне! – позвала мать, не без опасливости посматривая на супруга и протягивая руки к зачарованно притихшему сыну, возможно, полагавшему: какие сегодня странные папа и мама.

– Не бойся: папа устал на работе, у него ослабли ноги, закружилась голова, он посидит, отдохнёт, встанет и займётся с прежним усердием своими такими важными и многочисленными делами. А мы поедем к дедушке, погостим у него. Договорились? Иди ко мне, мой воробышек, иди ко мне, моё золотце!

И она за руку полегонечку повлекла сына к себе. Но, видимо, полагая, что Афанасий крепко его держит и придётся побороться, потянула с чрезмерным усилием. Однако руки Афанасия, потеряв опору, плетьми сползли на его колени, и весь он тотчас обмяк, ужался. Она же, оскользнувшись на паркете, чуть было не упала. Успела ухватиться обеими руками за сына, ножки которого оказались устойчивее, и они вместе избежали падения.

За окном с грохотом бортов и визгом шин затормозил автомобиль. И тотчас просигналил – назойливо трижды, с хлёсткой бравастостью.

– Кажется, наш грузовик, – вроде как с торжественностью, сказала Людмила, подбежав к окну и кому-то, вроде как с радостью, помахав. – Что ж… прощай, Афанасий. Пора заканчивать эту нашу затянувшуюся мелодраму. Встань с колен и – начинай жить, как тебе ум и сердце твои подсказывают и велят. А нас с Юриком не поминай лихом.

В дверь – дзын, дзын, дзын. Можно было подумать, что наотмашь расхлёстывали об дверь посуду. Людмила в очевидном, но нежданном для неё испуге, что ещё раз позвонят, разбивая что-то и в ней самой, распахнула дверь в отчаянном стремительном рывке, почти в броске. В прихожку ввалился разудалый, в заломленной на затылок промасленной кепке и в кирзачах парень, запанибратски гаркнул:

– Здоровы будете, хозяюшка! Чего таскать – показывайте.

И – рыск, рыск глазищами поверх головы Людмилы, и – на ход, на ход спружинился торсом, то ли выказывая ретивость услужливости, то ли любознательность прирождённого соглядатая. Стоящего на коленях огромного мужчину он, по крайней мере, изловчился приметить – нащурился в его сторону, гусем повытянулся шеей.

Людмила же, в каком-то инстинктивном порыве, загородила собою Афанасия, не позволив парню и на полшага переступить дальше. Возможно, она почувствовала, что этот разлихой, нахрапистый молодчага – очередная молния или волна землетрясения, призванные добить обломок скалы, расколоть, искрошить его на мелкие обломки, уничтожить как суть. Она в эти вихревые секунды не подумала, что – оберегает отца своего ребёнка, и что не ребёнку сейчас нужна защита её, а именно Афанасию, ослабевшему, подкошенному, любимому, но и ненавидимому ею одновременно. Чувства её были всецело и в безысходном благородстве на стороне супруга.

– Что вы вламываетесь, точно к себе домой? – прикрикнула она на гостя, может быть, впервые в своей жизни, кроткая, прозванная коллегами и подругами Ангелочком, повысив свой голос до угрозы. – Немедленно, прошу, выйдите на лестничную площадку: я сама подам вам вещи!

– Гх, гх, как скажите, хозяйка, – попятился парень, обескураженный и сморщенный досадой.

Людмила, мимо Афанасия и сына, переволокла за дверь вещи, а парень шустро перемахнул их вниз, а там – в кузов.

Она в каком-то бреду распоряжалась, словно бы вырывали вещи из пожара и уносили их как можно дальше:

– Скорей, пожалуйста, скорей!

И сама хватала что попадя и тащила-волокла по ступеням к машине.

Минули какие-то секундные минуты – и вещи вынесены, выволочены, заброшены в кузов. Шофер деловито сидит в кабине, с горделивой щеголеватостью подгазовывает: эй, поторапливаемся, я занятой человек.

Дверь из квартиры бесхозно и однокрыло распахнута, всклокоченная Людмила держит за руку всё не ослабшего своей стрункой сынишку. Перед ними муж и отец их, на коленях, согнутый, невозможный. И чужой, и родной.

– Прости, Афанасий, – шепнула Людмила над его головой и только теперь, всхлипнув, заплакала, однако не позволила себе зарыдать, оберегая ребёнка.

Может быть, ей хотелось, чтобы жизнь поворотилась каким-нибудь чудесным образом на круги своя. Кто знает!

И может быть, жизнь и начала бы возвращаться, хотя и помалу, но прямо сейчас бы, на круги своя, если бы Афанасий отозвался – оправдываясь ли и умаляя свою вину, извиняясь ли и раскаиваясь, а может, как случается с неверными мужьями, отрицая всё и вся.

Но – Афанасий – молчал.

Не шелохнулся. Не поднял головы. Не встал с колен. Может быть, он чувствовал: если встать, значит, нужно куда-то идти. Но – зачем, куда? В чьи-то глаза смотреть, что-то кому-то говорить. Но – сможет ли, если невмочь даже подняться с колен, если в груди омертвело, если мысли осклизли и растеклись?

– Пойдём, Юрик, пойдём, – потянула мать заворожённого сына.

Дверь за ними деликатно и легонько закрылась, и автомобиль, рыкнув, вскоре укатил со двора.

Афанасий по-прежнему оставался глыбой, осколком уже другой жизни.

В какой-то момент осознал, что в комнате – ночь. Неохотно приподнял голову, разглядел в окне небо звёзд. «Свéтите? – зачем-то спросил. – А мне теперь угасать, как головёшке. Если ветер дунет – наверно, вспыхну, покопчу ещё чуток и – хана мне».

Стариковской тяжкой перевалкой встал, не включая света, нащупал в буфете стоящую там бутылку водки с какого-то стародавне отмеченного в семье, а точнее – что нередко случалось, – недоотмеченного, праздника, ладонью ударом о дно вышиб пробку, выхлебал из горлышка остатки, до последней капли, не менее как с полбутылки. Закусывать не стал, хотя его, человека непьющего, спиртное отвратно замутило. Стоял, ждал, когда хмель саданёт в голову, – чтоб забыться, чтоб как в чаду пережить время, оглоушенным, ослепшим, нечувственным.

Не садануло. Даже не качнуло его богатырского стана.

Но, настырный, ещё подождал.

– Ну! – подзуживал, тесня зубы и пальцы. – Ну же!

Нет, не милостив и хмель к нему.

Пошарил в буфете – увы, не припасено более. Нарочито вкось и криво усмехнулся, припомнив чьи-то слова о том, что злые не пьянеют, хотя бы и бутылку разом хватят.

– Сердце моё уже, верно, каменюка.

Не раздеваясь, повалился на диван, и хотелось единственно – уснуть, позабыться.

Из окна за ним подглядывали, легкомысленно перемигиваясь, звёздочки. Он неожиданно стал отмахиваться руками, будто от мух, и понял в ожесточённом блаженстве и торжестве, что – пьян, вусмерть, в дымину, чего и хотел.

– Спасибочки, – успел произнести, неведомо к кому обращаясь, и стремительно покатился насвинцованным сознанием в яму этой долгой, лютующей стынью ночи.

И началась для Афанасия Ветрова жизнь и вправду как в дыму, на разоре ещё тлеющего и коптящего пожарища: и не видно явственно, что там дальше по жизни и судьбе, и вдохнуть нет возможности свежего воздуха, чтобы жить-да-быть по-прежнему – подвижно, смело, широко, а главное – правильно. Не сомневался: до чего же это важно – правильно жить! Что такое «правильно» – он знал с давних пор.