Внучка берендеева. Летняя практика - Екатерина Лесина

— Они были венчаны перед лицом Божини. У мамы сохранилась грамота… и когда он решил жениться вновь, она обратилась к боярам… только… ее не любили. Считали слишком… сильной? Она не стала бы куклой у трона. Она бы правила сама. Это поняли… и те, к кому она обратилась, просто посоветовали не спорить. Принять свою судьбу с достоинством. Со смирением…

Следом за первым топленником и второй возник.

Помельче, но и пошустрей. Они, к слову, не на людей похожи, скорее уж на огромных уродливых жуков… за топленниками тянулись широкие полосы слизи, стремительно подсыхающей на солнце.

— И кто-то донес новой царице… про ту грамоту. Про венчание. Про меня. И про путь наш… и тогда меня убили.

Говорить об этом неожиданно легко.

— А матушка позвала обратно, и… и дальше было, что было…

Кирей молчит.

Да и ему больше сказать нечего.

— Я хотел бы уйти, — наконец произносит он. — Но я не знаю как… ты мне поможешь?

Азарин усмехается:

— Если ты поможешь мне.

Женщина была легкой.

Она забралась на спину и обвила шею руками. Она сжала бока коленями, боясь упасть, хотя Елисей ступал осторожно.

Слева шла волчица.

Справа — вожак.

И прочая стая, кроме разве что щенков, которых оставили под присмотром седого беззубого старика, держалась рядом. Они больше не пели, его волки, но Елисей слышал и дыхание их.

И удивление.

И радость.

Новый вожак нашел себе пару.

Это хорошо… это поможет…

Ему не нужна помощь. Да и пара… он просто отнесет эту девушку к тем людям, которые способны будут ее защитить. А сам… сам уйдет. Куда? Елисей не знал. Не к столице, но… быть может, туда, где прошло его детство? К теплой пещере, в которой открывались подземные ключи? К лесам, где охота была славна, а дичи всяко больше, нежели волков? Там зимы мягки, а осень приносит многоцветье ароматов… там он был счастлив.

И будет вновь.

— Извините, — мягкий голос прошелестел над ухом. — А вы уверены, что нам сюда?

Волчица засмеялась.

Елисей же рыкнул коротко.

Уверен? Нет, не уверен. Чем ближе подходили они к деревне, тем больше становилось нежити. И пусть они, рожденные Мораниной кровью, не обращали внимания на волков, все одно было не по себе.

Вот выползли из леса коряги-лесовики. За ними потянулись мелкие игруши, с виду — ласки махонькие да верткие, только вот мех их слежалый, слипшийся, торчит иглами. Да глаза красны.

Когти остры.

Заводятся игруши в гнилых деревах, в тех, которые омелой мечены да в кругах ведьминых вырасти сподобились. В корнях гнезда вьют, да там и множатся, поначалу древесину гнилую пожирая, поганки да гниль, а после уж живого ищут. Ходят-бродят, пока не набредут на путника, который в дурном месте на ночь остановился и не заперся кругом, не озаботился амулетом. Сон нашлют тяжелый, а как уснет человек, так подберутся к нему близко-близко, скользнут под одежду и вопьются острыми зубами.

За игрушами тянутся повойники, эти переродившиеся мертвяки, которым не дано было упокоения достойного, но лес отходную спел. А заодно пронзил плоть кореньями, скрепил стеблями, вот и глядятся повойники этакими медлительными великанами, на плечах которых моховые угодья раскинулись, в волосьях слипшихся нити вьюнка торчат. Из ребер ломаных жимолость да крушина прорастают, а ноги волчья ягода обвила, держит. Бредут они медленно, то и дело останавливаются, потому как силы в них много, но тяжелая она, неудобная.

Повойники не страшны.

От них и дитя убежать способно, если, конечно, не уговорят они, злобой к людям измученные, лес поспособствовать. И тогда скользнет под ноги убегающего коряжина, или кочка выскочит, где еще не было, а то и раскроется нора хитрая лисья, заставив споткнуться. Упадет человек и не встанет. Мигом опутают его ветви, корни тело проткнут и держать станут, пока не подойдет повойник ближе. А подойдя, вытянет он силу живую, лес же, тело получив, нового повойника сотворит.

Волки жались ближе.

Опустил голову вожак, поднялась шерсть на загривке. Задралась губа, и клацнули зубы, громко, упреждающе. Вот только урлаков-перевертышей не испугать оскалом. Стая, к счастью, небольшая, из трех голов, взвыла. Старший из урлаков, здоровый зверь, размером с теленка. В жизни своей наверняка был он псом, и крупным, матерым цепным кобелем, которого и хозяева-то побаивались.

Что он сотворил?

Дитё напугал? Порвал не того? С дурного ли нраву? С голоду и холоду, уставши терпеть пинки? Оскалился на хозяина? Или просто не нужен стал, постарел, ослабел? Вот и свели в лес, где, к дереву привязавши, бросили, не подарив даже легкой смерти. А может, сам сбег и в капкан угодил. Главное, что умирал долго, до того долго, что обида на людей угнездилась в теле, разрослась и перекрутила звериную душу. Издох пес, а поднялся урлак, зверь огромный и беспощадный.

Елисей тоже показал зубы.

И позволил силе, той силе, которую уважают и живые, и мертвые звери, проявиться. Урлаки еще не разумны, но уже почти. И ныне отступают, позволяя стае пройти. Красные глаза их смотрят на женщину.

Из приоткрытых пастей слюна течет.

И будь женщина одна, стая повеселилась бы. Нет, они бы не напали сразу, устроили бы охоту, подарив жертве ложную надежду на спасение. Они бы гнали ее, то отставая, то настигая, поторапливая воем. Иногда подбираясь настолько близко, чтобы пустить кровь. А когда она, обессиленная, упала бы, разорвали б.

Водяная нежить собралась вокруг массивного ожгеня, больше всего похожего на огромного, с полдома, рака. Массивное тело его, закованное в броню, блестело на солнышке. Тонкие ноги глубоко увязали в земле, а огромный хвост с каждым ударом оставлял глубокую ямину в грязи. Кикиморы суетились, подволакивая ожгеню крапиву, до которой тот был весьма охоч, или вот крупных плавунцов, которых совали в самую пасть, на редкость махонькую для этакой громадины. Топленники норовили забиться под мягкое брюхо, где было тепло и спокойно, и лишь печальная русалка, сохранившая человеческое обличье, держалась в стороне.

В деревне нежити было…

…было.

Крысообразные твари.

И мелкие игруши, что ринулись к стае, норовя вцепиться острыми зубками в лапы. Этим хватило протяжного рыка, чтобы отпрянули. Но Елисей не сомневался: это ненадолго. Стоит пустить кровь, и игруши обезумеют. Им все едино, что волк, что человек… нет, не едино. Запах человека манил.

А ведь девчонку располосовали плетью.

И пусть раны затянулись благодаря Елисеевой силе, но все одно, того и гляди лопнет сухая кожица, пустит свежую каплю… одной достаточно, чтобы…