Внучка берендеева. Летняя практика - Екатерина Лесина

Значит, надо было дойти раньше.

Он остановился, но ровно затем, чтобы, потянув носом затхлый воздух, уловить след. И человеческая часть хмыкнула: стало быть, сменили пристанище. Елисей надеялся, что новое хоть сколько бы надежно.

Она встала перед самыми воротами.

Седая.

Страшная.

С клюкой.

— Волчок, волчок, куси за бочок, — сказала Марьяна Ивановна, вывалив лиловый язык. И зашлась дурным смехом. — Аль не могешь?

Елисей заворчал.

— Что, девку нашел? А она, шальная, не спужалась? От и ладно… шли бы вы, ребятушки, пока можете… а нет, вы ж не можете! Я не пущу!

И клюкой своей по земле ударила.

С того удара содрогнулась земля. С воем разлетелись игруши, спеша забраться в норы, и урлаки, на что безголовые твари, попадали на брюхо, заскулили, вспоминая былую собачью жизнь.

Волна подняла сор и щепу, закружила и швырнула в морду.

Ужалила сотней игл.

И Елисей взвыл бы, если б не был готов к удару.

Он присел, и девчонка — вот умница — скатилась со спины кубарем, прижалась к могучему телу старого вожака, который этакую вольность простил. Только лизнул, успокаивая глупую: стая своих не бросит. И серые сгрудились, заслоняя человека от тех, кто рад был бы испробовать человеческой крови.

— Ишь ты, волчок… драться вздумал? Куда тебе драться… некуда!

Она крутанулась.

И, зачерпнув гость песка, подула. Слетели песчинки с ладони, оборачиваясь роем осиным. И гудят. И пугают… и разлетаются пеплом, едва приблизившись к Елисею, только вспыхивает ярко Емелькин оберег.

— Ишь ты… — Марьяна Ивановна ничуть не смутилась. — Думаешь, поможет? Не поможет!

И клюку подняла.

Засвистела посвистом, от которого уши заложило. И на голос ее потянулись мавки, поползли кикиморы, хныча и поскуливая, — не по нраву им была зовущая, только и противиться силе ее не смели. Ожгень и тот очнулся от полусна, завозился, с немалым трудом лапы переставляя.

Натравит.

И… биться со всеми?

На это Елисея не хватит.

— Что, волчок? Страшно, когда кто-то за бочок хватает?

Он взрыкнул и подставил бок, позволяя девчонке забраться, благо волчица подсказала той, что делать. Елисей же закрыл глаза.

Ведьма?

Мертвая?

Пускай… у ведьм своя сила, а у ведьмаков — другая, и не зря его дед учил… и пусть не всю науку успел Елисей постичь, да только и того, что есть, хватит… он потянулся к силе, которую чуял.

Не смерти.

Не боли.

Но иной, древней, пронизавшей весь мир чудесною паутиной. Эта сила питала жизнью и воду, и землю, она таилась в каждой твари, будь та тварь жива. Она прорастала к солнцу могучими деревами и тонкой травой, она взывала к голосу луны белыми звоночками первоцветов… она была.

И проходила сквозь тело Елисеево, выплескиваясь окрест.

Первыми увязли урлаки.

Загудели.

Заворчали. Да и пали, превращаясь в груду мертвых костей. За ними и игруши осыпались пеплом, расползлись слизью кикиморы…

— Силен, волчок, только… меня не возьмешь этим! — Марьяна Ивановна отряхнулась от чуждой силы и направила посох на Елисея. — Погоди… ты куда пошел?

Куда надобно.

Он, может, многое способен сотворить, да только не совсем обезумел, чтоб с умертвиями в силе тягаться. Елисей сорвался с места. До ворот недалече. Главное, чтоб ворота отворили, а не… о том, что будет, если его не признают, он старался не думать.

Волчий бег легок.

И земля-матушка сама ногу держит, и стая едва поспевает. А девчонка на спине лицом в шерсть зарылась и только всхлипывает слабо…

Грозно клацают клешни ожгеня, полуслепого, одуревшего от боли. И кикиморы, которым уцелеть выпало, суетятся, ластятся, успокаивая…

Кто-то воет.

Кто-то верещит.

А ворота заперты…

— Куда ж ты бежишь, волчок?!

Марьяна Ивановна хохочет и клюкой своей воздух мутит, закручивая ярым вихрем тьмы.

— Куда ж ты…

Елисей летел к воротам, понимая, что ступить за ограду не выйдет, что… если не его, то хотя бы девчонку… она и так едва не померла, обидно будет, если… и ворота дрогнули, разошлись створки, пропуская стаю.

— Лис! — Емелька, державший их, улыбнулся светло и радостно. — Я знал, что ты вернешься!

— И не стало царя! — Юродивый забрался на бочку и, вооружившись костью, потрясал ею, не то небесам грозя, не то толпе, которая собралась на площади.

Люди слушали.

Черное солнце висело над головами.

— А почему? Прогневил царь-батюшка Божиню! Грешен был! Девок портил! Ел скоромное! И портки носил красные!

— Да что вы его слушаете. — Старенький приказчик головой покачал. — Юродивый же, сам не ведает, чего несет.

Он бы из толпы выбрался, но стояли люди плотно.

И черное солнце…

…было ведь. Встало, солнце истинное заслонивши. И знать, вправду прогневилась Божиня на детей своих? А ну как солнце это навсегда?

Он гнал от себя эту трусоватую мысль, а заодно и воспоминания о своих грехах, которые прежде мнились не такими уж великими. Подумаешь, подворовывал. Так ведь не от хорошей жизни. Скуп хозяин, а дочери растут, приданое им надобно, наряды. С хозяйской женой крутил? Она первая начала, все ей мало, ненасытной… ругался… кто не ругается?

Зависть?

Завидовал. Слаба натура человеческая…

Охнула рядом женщина в наряде богатом, купеческом, осенила себя крестом Божининым. С лица кругла и бледна, знать, и она за собой грехов немало упомнила.

— Бояре способствовали! Царя развратили! Народ замутили! Мир загубили! — Тоненький голос юродивого летел над площадью. И вот диво, сам-то блаженный был худ и болезн, а голос имел громкий. Этот голос каждому человеку слышен был. — Кайтесь, люди! Кайтесь и спасены будете!

— Хватит! — Мужик, видать, из мастеровых — крепкий и жилистый, — к бочке подошел и юродивого за шкварник схватил.

Попытался.

Вывернулся тот и заплясал.

— Сила силу ломит! Сила силу гнет! Так сказано! — И, хворостинку подхватив, легонько по руке ударил, да только от того удара рука мастерового вспыхнула белым пламенем. С воем покатился он по помосту. — Не забижай Божинина человека!

Юродивый погрозил кулачком людям, которые притихли.

— Святой! — взвизгнул кто-то, и подломились колени.