Большая грудь, широкий зад - Мо Янь

Большую деревянную кровать немой и его люди унесли. Матушка вздохнула с облегчением.

— Тикать надо отсюда, бабуля, — заявил Сыма Лян. — Чувствую, большая беда будет.

— Счастье так счастье, никак не беда, а от беды не уйдёшь никуда, Лян Эр, — сказала матушка. — Не переживай, пусть даже небесный правитель спустится на грешную землю со своим воинством — что они могут сделать вдове и её сиротам?

Важный начальник всё не появлялся, в ворота усадьбы Сыма, где стояли двое часовых с винтовками, входили и выходили уездные функционеры-ганьбу с «маузерами» в кобуре через плечо. Когда мы гнали домой коз с выпаса, нам встретился немой с его командой, а также несколько ганьбу из уезда и района. Они вели гробовщика Хуан Тяньфу, торговца пирожками-лубао Чжао Шестого, хозяина маслобойни Сюй Бао, владелицу лавки ароматических масел Одногрудую Цзинь, местного учителя Цинь Эра и многих других. Арестованные шагали, втянув голову в плечи и беспокойно озираясь.

— Братцы, — переводил взгляд с одного конвоира на другого Чжао Шестой, — за что? Хотите, прощу всё, что вы должны за пирожки, а?

Один ганьбу с золотыми зубами и говорком, выдававшим в нём уроженца Уляншаня, заехал ему по физиономии, прорычав:

— Это кто тебе чего должен, мать твою? У самого-то денежки откуда?

Больше никто из арестантов заговаривать не решался, все печально понурили головы.

Ночью под шорох холодного дождя через наш забор перебралась какая-то тень.

— Кто там? — тихо окликнула матушка.

— Помоги, сестрица! — взмолился ночной гость и, проковыляв несколько шагов по дорожке, рухнул на колени.

— Старший хозяин? — узнала матушка.

— Да, это я, сестрица, — подтвердил Сыма Тин. — Спаси! Завтра хотят всех собрать, чтобы поставить меня к стенке. Столько лет прожили рядом, спаси мою жизнь, прошу тебя!

Что-то пробормотав, матушка открыла дверь, и дрожащий Сыма Тин скользнул внутрь.

— Сестрица, нет ли чего поесть, умираю с голоду.

Матушка подала ему блин, и он впился в него, как зверь. Матушка лишь вздохнула.

— Всё из-за брата моего. Сделал Лу Лижэня смертельным врагом, хоть мы и родственники, — буркнул Сыма Тин.

— О чём тут говорить, — вздохнула матушка. — Хватит об этом. Здесь, у нас, и укроешься. Хороший, плохой ли, я ему тёща, как ни крути.

Таинственный важный начальник в конце концов явился на люди. Он сидел под навесом на насыпном возвышении, поигрывая в левой руке алой тушечницей, а в правой — кистью. На столике перед ним стоял большой резной прибор для письма с драконами и фениксами. Острый подбородок, тонкий и длинный нос с водружёнными на нём очками в чёрной оправе. За стёклами поблёскивали маленькие чёрные глазки. Пальцы, держащие тушечницу и кисть, — тонкие и длинные, мертвенно-бледные, как щупальца осьминога.

В тот день представители беднейших крестьян из восемнадцати деревень дунбэйского Гаоми собрались тёмной массой, заполнив полгумна семьи Сыма. Вокруг толпы через каждые три-пять шагов стоял часовой из числа бойцов уездной или районной милиции. Восемнадцать телохранителей важной персоны выстроились на возвышении, как восемнадцать легендарных архатов,[113]их каменные лица головорезов наводили ужас. Седевшие перед возвышением молчали, как в рот воды набрали. Не смели пикнуть и дети, кое-что понимавшие в делах взрослых. А ещё не понимавшим и пытавшимся пискнуть тут же запихивали в рот титьку. Мы сидели вокруг матушки. В отличие от соседей, которые извелись от тревоги, матушка выглядела удивительно спокойной. Она была полностью сосредоточена на тонких пеньковых прядях, намотанных у неё на обнажённые голени. С шелестом крутившаяся вокруг одной голени белая прядь свивалась с другой и, повинуясь движениям матушкиной руки, сплеталась в ровную нить. Такой нитью прошивают подошвы для тапок.

В тот день задувал холодный северо-восточный ветер, он нёс ледяную сырость с Цзяолунхэ, и губы у всех на гумне посинели.

Перед официальным началом собрания рядом с гумном произошла некоторая сутолока. Немой со своими милиционерами доставил туда Хуан Тяньфу, Чжао Шестого и десяток других арестованных, связанных пятилепестковым узлом.[114]Сзади на шее каждого арестанта висел лист бумаги с чёрными иероглифами, перечёркнутыми крест-накрест красным. Завидев их, остальные спешили опустить головы, — обсуждать увиденное не решался никто.

Чёрные глазки уверенно восседавшего важного начальника обшаривали одного за другим всех, кто сидел внизу. Люди опускали глаза долу, боясь, что этот грозный взгляд остановится на них. Матушка уже успела свить довольно длинную нить, будто нарочно уйдя с головой в своё дело, пока — я ясно это видел — он недолго сверлил её глазами с мрачным и безжалостным выражением.

Брызгая во все стороны слюной, к народу обратился Лу Лижэнь. Г олова у него была обмотана красной тряпкой. От страшной головной боли не помогало ни одно лекарство, и лишь от этой повязки было чуть легче. Закончив выступление, он повернулся к важному лицу. Тот неторопливо поднялся.

— Поприветствуем товарища Чжан Шэна,[115]который доведёт до нас инструкции, — представил его Лу Лижэнь и первым захлопал.

Народ тупо смотрел на возвышение, не понимая смысла происходящего.

Важный начальник прокашлялся и начал неспешную речь, растягивая каждое слово. Его слова длинными бумажными полосками приплясывали в воздухе под суровым северо-восточным ветром. Не одно десятилетие на похоронах при виде полосок бумаги, исписанных заклинаниями от злых духов, я всякий раз вспоминал его тогдашнюю речь.

Когда он закончил, Лу Лижэнь скомандовал немому с его милиционерами, среди которых были и ганьбу с «маузерами», вывести на возвышение десяток арестантов, спелёнутых верёвками, как цзунцзы.[116]Они выстроились там, и взгляды народа, прикованные прежде к важному начальнику, обратились на них.

— На колени! — рявкнул Лу Лижэнь.

Сообразительные тут же опустились на землю, а соображавших туго заставили опуститься пинками.

Сидевшие перед возвышением украдкой исподлобья поглядывали друг на друга. Те, что посмелее, бросали взгляды на коленопреклонённых арестантов, но вид соплей, свисавших у них с кончика носа, заставлял тут же опустить глаза долу.