На пике века. Исповедь одержимой искусством - Пегги Гуггенхайм

В феврале 1943 года Жан Эльон, который сбежал из немецкого лагеря и написал чудесную книгу о своих приключениях, «Им меня не поймать», согласился провести в моей галерее ретроспективную выставку и приехать из Вирджинии, где он жил, чтобы прочитать лекцию, в том числе о пережитом опыте. Выставка получилась очень красивой. Я купила восхитительную картину 1934 года и продала несколько других. Джеймс Джонсон Суини написал предисловие для каталога, и Эльон прочитал очень трогательную лекцию. В галерее собралось больше ста человек. Выручку мы отдали «Свободной Франции». После открытия я устроила для Эльона большую вечеринку в моем доме у реки. Он познакомился с Пегин, которой было только семнадцать, и немедленно в нее влюбился. Я это сразу поняла, но Пегин ни о чем не подозревала еще полтора года. Позже она вышла за него замуж.

В период страданий от неразберихи в моей личной жизни управление галереей лежало на мне тяжелым грузом. Я была как маленькая девочка, которая сама себе на голову обрушила свой дом и теперь сидела среди развалин, не понимая, что произошло. Я не могла заснуть без лекарств и с каждым днем чувствовала себя только хуже. По утрам Макс приходил рисовать в свою мастерскую. Ему доставляло большое удовольствие наблюдать, как отвратительно я выгляжу, и он дразнил меня за то, что я встаю так поздно. В довершение моих бед из-за той ссоры по поводу журнала «VVV» в последний момент сорвалась моя грядущая выставка, где я собиралась представить оригиналы работ из этого издания, и мне было нечем ее заменить. Мне нужно было придумать новую выставку и организовать ее за сорок восемь часов. Я воспользовалась идеей Джимми и выставила по две работы от двадцати известных художников — одну двадцати — тридцатилетней давности и одну из последних. Получился изумительный контраст. Я была вымотана до предела и мечтала о покое, который скоро обрела.

Однажды я вернулась домой из галереи среди дня, чтобы взять новый адрес Синдбада и обнаружила Макса в студии. Мы начали спорить о гордости, и он заявил, что женщин только она и волнует. Я спросила, что бы он сделал на моем месте. Он ответил, что подождал бы, пока все уляжется, хотя именно это я пыталась сделать. Он явно злоупотреблял моим терпением, ведь пока я целыми днями работала в галерее, он практически не рисовал в своей мастерской, и я не знала, чем он там занимается. Тем же вечером я пошла на вернисаж в галерею Жюльена Леви, где встретила мисс Таннинг с выкрашенными в бирюзовый цвет волосами. Она сделала разрезы в блузке и вставила в них фотографии Макса. Для меня это было слишком. Мне стало так противно, что я решила: с меня хватит. Я положила этой истории конец, о чем расскажу позже.

Герберт Рид в 1939 году в Лондоне задумал провести Весенний салон. Я решила воплотить его идею в Нью-Йорке. Помимо себя я назначила членами жюри Альфреда Барра, Джеймса Суини, Джеймса Соби, Пита Мондриана, Марселя Дюшана и Путцеля. В первый год салон прошел очень успешно. Из сорока работ, что мы выбрали, получилась замечательная выставка. Тогда свет увидели работы будущих звезд: Джексона Поллока, Роберта Мазеруэлла и Уильяма Базиотиса. Все трое уже выставлялись в прошлом месяце на моей выставке коллажей и папье-колле. Мы все понимали, что они лучшие из всех открытых нами художников. Вскоре после этого ко мне обратился Дэвид Хэйр. Раньше он работал коммерческим фотографом, но теперь полностью посвятил себя созданию изумительных гипсовых скульптур. На него сильно повлияли сюрреалисты, и его вполне можно было поставить в ряд после Джакометти, Колдера и Мура. Я обещала провести его выставку.

В галерее постоянно происходили курьезные случаи. Однажды, когда там был Путцель, к нему подошел мужчина и стал жаловаться, что кубистские картины не имеют сходства с людьми. Путцель пришел в негодование и сказал ему, что, если он хочет смотреть на людей, пусть идет и смотрит.

Кислер установил в галерее удивительное устройство, которое выглядело как ящик с объективом; объектив открывался с помощью ручки. Внутри ящика находилась великолепная картина Клее, написанная на гипсе. Одна женщина, заглянув внутрь, сказала: «Какая там внутри славная батиковая картинка».

Как-то раз к нам пришла студентка колледжа и спросила: «Вы не подпишете для меня справку для профессора Мейсона о том, что я здесь была? Он сказал, что я должна получить подпись либо мисс Гуггенхайм, либо герцогини». Полагаю, она имела в виду баронессу Ребай — мне бы совсем не хотелось, чтобы меня с ней путали. У меня постоянно спрашивали, имею ли я какое-то отношение к Музею беспредметной живописи. Я всегда отвечала: «Ни малейшего, хотя мистер Гуггенхайм — мой дядя».

Однажды галерею посетила миссис Рузвельт. К сожалению, причиной ее визита стал не интерес к искусству модернизма. Ее подруга и Жюстин Уайз Польер привели ее на выставку фотографий «Чернокожие в жизни Америки», организованную Джоном Беккером. Миссис Рузвельт c большим чувством и энтузиазмом написала о выставке в своей колонке, правда, название моей галереи там напечатали как «Искусство этой страны». Я изо всех сил пыталась заманить ее в галерею сюрреализма перед уходом, но она выскользнула в дверь боком, по-крабьи, оправдываясь своим невежеством в отношении модернизма. Мой друг-англичанин Джек Баркер поднимался в лифте вместе с этими дамами. Войдя вслед за ними в галерею, он передразнил их и любезно поздоровался со мной высоким голосом. Миссис Рузвельт, которую явно развеселила его выходка, повернулась к нему с улыбкой и поклонилась. Смущенный Баркер, не понимая, откуда ему знакомо лицо этой дамы, не знал, броситься ли ему к ней с объятиями, поздороваться за руку или сдержанно поклониться в ответ. Не разрешив эту дилемму, он выбрал проигнорировать ее вежливое приветствие.

Как-то вечером я пошла в мастерскую к Мондриану посмотреть на его новые картины и послушать пластинки с буги-вуги на фонографе. Он перемещал полоски бумаги по холсту и спрашивал меня, как будет лучше смотреться новая картина. Он поцеловал меня, очень удивив тем, как молод он в душе в свои семьдесят два. Последняя вечеринка, на которой он присутствовал, прошла в моей галерее. Он обожал вечеринки и никогда не пропускал открытия выставок. Однажды в галерею пришел мой кузен, полковник Гуггенхайм, и, когда я спросила, какая из картин у него вызвала наименьшее отторжение, он ответил, что при случае согласился бы принять в подарок Мондриана. Разумеется, я ничего ему дарить не стала.

Я часто задумываюсь (и никогда не могу понять), почему этому человеку было суждено принести в мою жизнь столько смятения, почему он полностью занял мои мысли на целый год и почему я не держу на него зла после всего, через что мы прошли. Сначала он проник в мое сознание в образе мифа — того мифа, каким только может быть богатый, безответственный, неуловимый и избалованный человек; человек настолько притягательный и желанный, что он просто не считает нужным делать то, что должен; который теряет адреса и никогда не приходит вовремя или хотя бы в назначенный день, который шлет телеграммы, полные лжи и извинений. Когда я наконец встретилась с ним, он оказался полной противоположностью моих ожиданий. Он пришел ко мне домой купить картины Макса. По просьбе Альфреда Барра он дал под присягой показания в пользу Макса, когда тот въезжал в Америку, поэтому нам было любопытно с ним встретиться, и Макс хотел его поблагодарить. Он оказался так красив, так очарователен, так скромен, так застенчив, что меня переполнило изумление.