Цветы на чердаке - Вирджиния Клео Эндрюс

— Если нас поймают, это будет обозначать порку для нас всех, включая близнецов, — сказала я, стараясь не смотреть в их испуганные лица. — А когда мама уедет со своим мужем, она может снова морить нас голодом, Бог знает, что еще.

Крис опустился на стульчик перед туалетным столиком. Он оперся подбородком на свою руку, задумался и сосредоточился на минуту.

— Я в одном уверен: я не хочу, чтобы тебя или близнецов наказывали. Поэтому я буду действовать один: я один ухитрился выбраться отсюда, и я один буду виноват, если меня поймают. Но я этого не допущу: слишком рискованно брать что-нибудь у старухи, она слишком педантична. Не сомневаюсь, что она знает с точностью до пенни, сколько денег у нее в кошельке. Мама же никогда не считает денег. Помнишь, как папа всегда жаловался на это?

Он усмехнулся, утешая меня.

— Я буду, как Робин Гуд, отнимать деньги у богатых и отдавать бедным и нуждающимся — нам! Но только в те вечера, когда мама скажет нам, что они с мужем уходят.

— Если она скажет, — поправила я. — Но мы всегда сможем посмотреть из окна в те дни, когда она не придет.

Если постараться, то можно было видеть изгиб дороги при подъезде к дому и всех, кто приезжал и уезжал.

Вскоре мама сказала нам, что собирается на вечеринку.

— Барт не очень-то увлекается общественной жизнью, он предпочитает сидеть дома. Но я ненавижу этот дом. Он все время спрашивает, почему бы нам тогда не перебраться в свой собственный дом, а что я ему скажу?

В самом деле, что она может сказать?

— ДОРОГОЙ, Я ДОЛЖНА ОТКРЫТЬ ТЕБЕ ТАЙНУ: НА ЧЕРДАКЕ, В ДАЛЬНЕМ СЕВЕРНОМ КРЫЛЕ ДОМА, У МЕНЯ СПРЯТАНО ЧЕТВЕРО ДЕТЕЙ.

Крис совсем легко нашел деньги в великолепной, роскошной спальне нашей матери. Деньги ее совсем не заботили. Даже он был шокирован тем, как небрежно она обращалась с деньгами, раскидывая десятки и двадцатки по туалетным столикам. Это повергло его в смущение и зародило подозрение в его сердце. Разве она не намерена была экономить до того дня, когда сможет выпустить нас из тюрьмы, даже если у нее теперь есть муж.

Множество чеков было в ее многочисленных бумажниках. Крис обшарил карманы ее мужа, но нашел там только мелочь.

Нет, он не был так небрежен со своими деньгами. Однако, когда Крис пошарил под сиденьями кресел, то и там нашел около дюжины монет. Он чувствовал себя вором, невольным незваным гостем в комнате своей матери. Он видел ее прекрасные наряды, ее шелковые тапочки, ее халатики, отделанные мехом или перьями марабу, и это отнюдь не укрепляло его доверия к ней.

Раз за разом в эту зиму он посещал мамину спальню, став даже менее осторожным оттого, что похищения так легко удавались. Он возвращался ко мне ликующий, но и печальный. День ото дня наши тайные запасы росли, почему же он был печален?

— Пойдем со мной в следующий раз, — сказал он в ответ. — Увидишь сама.

Теперь я могла уйти с Чистой совестью, зная, что близнецы не проснутся и не обнаружат нашего отсутствия. Они теперь спали так беспробудно, что и по утрам-то их было не добудиться, так неохотно они возвращались в этот мир — вялые, сонные, с затуманенными глазами. Это пугало меня порою, а я смотрела на них спящих. Две маленькие куклы, которые не растут, они были погружены в оцепенение, больше похожее на смерть, чем на нормальный ночной сон.

Прочь, скорее прочь отсюда, весна не за горами, мы должны бежать, пока не поздно. Внутренний голос, интуиция постоянно твердили мне это. Крис смеялся.

— Кэти, опять ты со своими предчувствиями. Нам нужны деньги. По меньшей мере пять сотен. К чему эта страшная спешка? У нас сейчас есть еда, и нас больше не бьют; даже когда она застает нас полуодетыми, она не говорит ни слова.

Почему бабушка не наказывала нас больше? Мы ничего не сказали маме о прежних наказаниях, по-моему, это были настоящие грехи и их нельзя ничем оправдать. Однако, старуха по-прежнему была с ней заодно. Каждый день она приносила нам продуктовую корзину, доверху наполненную сэндвичами, тепловатым супом в термосах и молоком и всегда четыре пончика с сахарной пудрой. Почему бы ей хоть раз не разнообразить наше меню и не принести, допустим, хлеба, булочек или ломтиков пирога или торта?

— Пошли, — командовал Крис, таща меня за собой по темным и зловещим коридорам. — Оставаться на месте опасно. Мы быстренько заглянем в трофейный зал, а затем сразу к матери в спальню.

Мне было достаточно и одного взгляда на этот самый трофейный зал. Я ненавидела, прямо-таки видеть не могла этот портрет маслом, висящий над встроенным камином. Он был так похож на нашего отца и в то же время совсем другой. Такой жестокий и бессердечный человек, как Малькольм Фоксворт не имел права быть красивым, даже в юности. У него были такие холодные голубые глаза. За один этот взгляд он должен был покрыться с головы до ног болячками и нарывами. Я увидела все эти головы убитых им животных, тигровую и медвежью шкуру на полу и подумала, до чего же подходит ему этот трофейный зал!

Если бы Крис разрешил мне, я бы заглянула в каждую комнату. Но он тащил меня мимо закрытых дверей, разрешая заглянуть лишь в некоторые.

— Нечего совать туда свой нос! — шептал он. — Там ничего интересного.

Он был прав. Тысячу раз прав. Я поняла, что имел в виду Крис, когда говорил, что дом этот роскошный и великолепный, но совсем не теплый и не уютный.

Тем не менее он не мог не произвести на меня впечатление. Наш дом в Гладстоне проигрывал в сравнении с ним.

Миновав длинную анфиладу затемненных залов, мы наконец достигли аппартаментов нашей матери. Конечно, Крис описывал мне в деталях и кровать с лебедями, и кроватку на ножках, но лучше раз увидеть, чем сто раз услышать! У меня захватило дыхание. Мои мечты обрели крылья! Вот это великолепие! Это была не комната, а дворцовая палата для королевы или принцессы!

Я не могла глазам своим поверить, глядя на эту шикарную, роскошную, великолепную спальню! Ошарашенная, я бродила по ней туда-сюда, прикасалась к стенам, обитым дамасским шелком изысканного розово-земляничного цвета: такой шелк на стене дороже самого великолепного ковра. Мои пальцы касались меховой обивки и я чувствовала себя сбитой с толку и сокрушенной. Я трогала пышные занавеси кровати и тяжелые драпировки из пурпурного бархата. Я спрыгнула с кровати и встала, глазея в восхищении на этого чудесного лебедя, чей внимательный, но сонный красный глаз, казалось, следит за мной.

Затем я отвернулась от этой кровати, где наша мать спала с чужим человеком, не нашим отцом. Я зашла в ее огромный гардероб, где можно было прогуливаться, сожалея о богатстве, которое никогда не будет моим, разве что в мечтах. У нее было больше одежды, чем в универмаге. Плюс туфли, шляпки, сумочки. Четыре длинных меховых шубы, три коротких, пелерина из белой норки и темная из соболя, плюс меховые шляпки, около дюжины фасонов, из самых разнообразных мехов, плюс леопардовое манто на зеленой шерстяной подкладке. Затем халаты, ночные сорочки, пеньюары, все это разных фасонов, в оборках, разноцветное, отделанное то мехом, то перьями, струящееся, переливающееся, из бархата и шелка, из шифона, комбинированное — о, Боже мой! Ей пришлось бы прожить тысячу лет, чтобы надеть это все хотя бы однажды!