Золотой дом - Салман Рушди

Злодеи соскакивали с киноэкранов, вторгаясь в зрительный зал, все они, размеров нечеловеческих, киношных, неслись по рядам, выскакивали на улицу, ружья сверкали, и его настигало виноватое чувство – его любимая отрасль отвечает за это, она породила чудовищ, придала им гламур и сексапильность, и теперь они завладели городом. “Бомбей мери джаан”, напевал он, и мысли его вторили словам песни: “Бомбей моя жизнь, моя любимая, куда же ты ушла”, те девушки на Марина-драйв в вечерней прохладе с жасминовыми венками на головах, джаз воскресным утром, джем-сешн на Колаба или Черчгейт, слушали “Чик чоколейт”, саксофон Криса Перри, голос Лорны Кордейро; пляж Джуху, пока люди вроде него самого не застроили его по периметру; китайская еда – красивый город, лучший город на Земле. Но нет, неверно. Песня, что для города была тем же, чем для другой метрополии “Нью-Йорк, Нью-Йорк”, всегда предостерегала: этот город – крепкий орешек, жить в нем нелегко, и отчасти песня сама в этом виновата, игроки и головорезы, воры и коррумпированные бизнесмены, о которых она повествовала, выпрыгивали из ее строк, как герои из фильмов, и вот они все уже тут, запугивают приличных людей, вроде той наивной девчонки из песни, девчонка заступалась за великий город: О сердце, в этом городе жизнь легка, но даже она предупреждала: Остерегайся, ты пожнешь то, что посеешь. Именно то, что посеешь, то и пожнешь.

(Да, это фильмы виноваты, это песня виновата. Да, Нерон, вали все на искусство, на индустрию развлечений. Куда проще, чем обвинять конкретных людей, реальных участников этой драмы. И куда приятнее, чем винить себя самого.)

Он продолжал выполнять свои обязанности: чемоданы, разбивка, перекруты. Он даже согласился стать одним из звеньев в цепочке, передававшей большие деньги “Хавалы”, когда его “мило попросил” самолично Замзама Аланкар, обрушив на него очередное извержение сахибов, джанабов и джи, однажды вечером на вечеринке у бассейна в клубе Уиллингдон. Они никогда не пытались меня принуждать. Не было в этом надобности. Он охотно сделался пешкой в руках Замзамы. Он считал себя королем в своем городе, а был лишь жалким пехотинцем. Замзама Аланкар – вот кто король. Да и не совсем правду Нерон говорил о принуждении. И это он теперь готов был признать. Правда в том, что у него никогда не вымогали наличные – но принуждали к гораздо, гораздо худшему.

Замзама, Пушка, был человек несентиментальный. Однажды, согласно легенде – он был из тех, кто немало внимания уделяет взращиванию легендарного своего образа – Маленькие Ножки похитил сутенера по прозвищу Муса-Мышь, который вздумал досаждать некоторым девушкам “Компании”, велел запечатать его в металлический контейнер в порту, а затем нанял судно, которое вывезло контейнер за пределы гавани, и там контейнер отправился на дно морское. Два дня спустя мать Мыши показали по телевизору, всю в слезах. “Сейчас же узнайте номер ее мобильного”, распорядился Замзама, и минуту спустя, пока она все еще давала интервью в прямом эфире, он позвонил. Женщина в растерянности ответила на звонок и услышала голос Замзамы: “Сука, твоя мышь превратилась в рыбу, а если ты не прекратишь шуметь, сама превратишься в кима. Ба-бах!” “Кима” означает фарш, мелкорубленное мясо. “Ба-бах” – фирменный знак Замзамы, всякий, у кого в ухе происходил этот взрыв, сразу же понимал, с кем только что довелось говорить. Женщина прекратила плакать – раз, и все – и никогда больше не разговаривала ни с одним журналистом.

Не питал Замзама сочувствия и к романтизации прошлого в духе “Бомбей мери джаан”, к чему был склонен Нерон. “Город мечты давно исчез! – без обиняков заявлял он Нерону. – Ты сам застраивал и его центр, и окрестности, задавил старое новым. В Бомбее твоей мечты царили мир и любовь и светское мировоззрение, бомбейцы не разделялись на общины, индуисты-мусульмане бхай-бхай, все люди братья, верно говорю? Чушь собачья, ты же опытный человек, мог бы соображать получше. Люди есть люди, у каждого свои боги, это никогда не изменится, и никогда не прекратится вражда между племенами. Вопрос лишь в том, что сейчас на поверхности и насколько глубоко залегает ненависть. В этом городе – Мумбаи – мы выиграли войну между гангстерами, но главная война впереди. Теперь в Мумбаи только два гангстерских клана – собственно гангстеры, мафия, это я, “Компания-З”, и других нет. А мы кто, на 95 процентов? Мы мусульмане. Люди Книги. Но есть и другая банда – политические гангстеры, и вот они индуисты. Индуистская политика заправляет муниципалитетами, у индуистских политиков собственные индуистские банды. Раман Филдинг, слышал такое имя? Он же Мандук Лягушка[87]. Понял, о чем я? Тогда и вот что пойми: сначала мы сражались только за территорию. Эта битва закончена. Теперь начнется священная война. Ба-бах.

Султан Амир “обрел веру” ближе к концу жизни, и то была мистическая, суфийская разновидность веры. Замзама Аланкар к началу девяностых сделался приверженцем гораздо более свирепой версии их общей религии. Столь глубокая перемена в мировоззрении и сфере интересов Замзамы произошла под влиянием проповедника-демагога по имени Рахман, основателя и секретаря воинственной организации, расположившейся в городе и именовавшей себя “Академия Азхар”: она проповедовала идеи известного в XIX веке смутьяна имама Акхара из Барели, города, в честь которого была названа секта барелви – и светочем этой секты как раз и стал проповедник Рахман. Академия предъявила себя городу сначала демонстрациями против правящей партии – правящая партия именовала эти демонстрации “беспорядками”, но, по крайней мере, они доказывали, что академия способна почти мгновенно вывести на улицы многочисленные толпы, а затем спустить эти толпы с цепи. К величайшему неудовольствию Нерона Замзама принялся попугаичьи твердить демагогические речи Рахмана, порой чуть ли не дословно. Аморальность и упадок. Злобная враждебность и вырождение. Противостоять и биться насмерть. Чистое первозданное учение. Верная перспектива. Истинная красота и слава. Наша обязанность сохранить общество от. Преимущества гениального учения такого‑то. Наша решимость сильнее чем. Наш научно-обоснованный способ жить в этом мире и в грядущем. Этот мир ничто, лишь путь к величию за его пределами. Эта жизнь ничто, кашель перед тем, как зазвучит бессмертная песнь. Если приходится жертвовать жизнью, мы отдаем пустяк, всего лишь кашель. Если нам придется восстать, мы восстанем с огнем справедливости в руках. Мы поднимем праведную длань Господа, и они ощутят, как она ударит их по лицу.

– Черт побери, Замзама, – сказал ему Нерон при встрече на борту “Киплинга”, яхты Замзамы – Пушка держал ее в гавани и использовал для укромных переговоров. – Что с тобой? Ты всегда казался мне светским человеком, а не жуком-богомолом.

– Время пустой болтовни прошло, – ответил Дон, и в голосе его прозвучала новая нота, показавшаяся Нерону угрожающей. – Наступает время суровых дел. И учти, дхоби: впредь чтоб я от тебя кощунственных речей не слышал.

Впервые вместо обращения “сахиб” Нерон услышал “дхоби”. И это ему тоже вовсе не пришлось по душе.

Компании в Дубай больше не снаряжали. В доме за стальной дверью теперь много молились. Человеку с душевным складом Нерона это казалось дикостью, он подумывал, не пора ли как‑то отдалиться от “Компании-З”. Полный разрыв не представлялся возможным, ведь мафия держала под контролем профсоюзы строителей и в особенности неорганизованную рабочую силу гастарбайтеров, стекавшихся в город со всей страны без бумаг и какого‑либо юридического статуса. Но, пожалуй, он достаточно долго возился с деньгами. Хватит с него разбивки, перекрутов и “Хавалы”. Он законопослушный олигарх и должен избавиться от сомнительной стороны бизнеса.