Письма, телеграммы, надписи 1889-1906 - Максим Горький

бы. Поверь, что это интересно для меня.

Пишу. Плохо пишу, надо добавить.

Крепко жму руки. Целуй ребят.

А.

279

Е. П. ПЕШКОВОЙ

25 июля [7 августа] 1904, Старая Русса.

Подробностей смерти Плеве не знаю, но убит, кроме его, только кучер, остальные только ранены, причем тяжело — один военный, остальные, человек 5,— легко. Ты, вероятно, знаешь все это из газет.

Максимовы письма отправил, пишет он не без юмора, но достаточно скверно для своих лет. Старик ведь уж! Письмо твое получил только сегодня, 25-го, значит — книги опоздали. Пришлет их К[онстантин] П[етрович]. Проживу здесь числа до 10-го, мне нужно взять еще 5 ванн, но я бы это бросил, если б не хотелось кончить одну небольшую работу до отъезда отсюда.

Неужели ты будешь жить в Женеве? Шумно там, я думаю. Когда возвращаешься в Россию? Напиши, чтобы я мог сообразить, как встретиться с тобой, если ты ничего не имеешь против.

Тянут меня по всем направлениям с пьесой, а мне заниматься ей некогда.

Скиталец написал недурные стихи на смерть Чехова, Гусев тоже, они читали их в Ялте на вечере, и, говорят, был скандал с полицией.

«Новое время» — как ты видишь, если читаешь его, — выдумывает конституцию, конечно, скверную, но очень упорно.

Вообще мы, как всегда, «накануне реформ». На сей раз — реформы, несомненно, будут, и, несомненно, — либеральные, и — это столь же несомненно — в грош ценой. «Гражданин» Мещерский написал Суворину, что он — т. е. Мещерский — «32 года неустанно боролся с тиранией и ратовал за свободу» — вот ты и понимай их! Такая всё сволочь! Такая трусливая дрянь! Все это — результаты общего испуга, вызванного смертью Плеве; публика говорит, что «возрождаются 70-е годы», — конечно, та публика, которая боится.

Интересное время. А война — все неудачна для нас, каждый день приносит трагические подробности о наших потерях, о трудностях для армии бороться по уши в маньчжурской грязи, об неустанном отступлении.

Гарин — пишет очень интересно и порядочно, Немирович — вообще патриотически врет, но порою сообщает такие штучки, что сразу видно — плохо у нас все, что только можно себе представить. И уход за ранеными, и обоз, и командование. Швейцарских агентов из армии выгнали за «невоздержанность языка» — о чем, не стесняясь, и пишут.

Очень опасаются войны с Англией, которая, под шумок, уже пробралась в Лхассу и села на шею далай-ламы. Это нам будет дорого стоить впоследствии, очень дорого! Ибо теперь в руках Англии — духовный глава всех монгольских племен, в том числе и наших бурят. […]

Пока — до свидания.

Жму руку.

Ал.

280

В. В. ВЕРЕСАЕВУ

Конец июля — первая половина августа 1904, Старая Русса.

Дорогой Викентий Викентьевич!

Я понимаю, что Вам теперь не время, но все же прошу Вас: пришлите на «Знание» Ваше заявление о выходе из «Ж[урнала] д[ля] в[сех]» в самой краткой и общей форме — «по причине резкой перемены в направлении» и т. д. Это — необходимо, иначе Миролюбов не поверит нам, т. е. факту Вашей солидарности со мной в этом случае.

Очень грустно и больно, дорогой и уважаемый товарищ, за Вас. Эта идиотская, несчастная, постыдная война — какой-то дикий кошмар, и Ваше участие в ней — обидно, тяжело. И — боязно за Вас — за Ваши нервы, за жизнь. Есть и хорошая сторона в Вашем присутствии там — события будут иметь трезвого, честного свидетеля, но — я все же хотел бы, чтоб этот свидетель был — не Вы.

Крепко жму Вашу руку, дорогой товарищ. Стыдно жить в России, стыдно и тяжело, как тяжело и стыдно бывать в грязных кабаках, где полуумные, полудикие люди бьют друг друга по рожам, орут и всячески искажают свой человеческий образ.

Недавно я наблюдал проезд нашего царя по Новгородской губернии, — какая глупая, циничная комедия и в то же время — какое отсутствие мужества, какая животная трусливость!

На полях работали разодетые парадно крестьяне, по линии всюду солдаты, и — никого не пускают на станцию. Наш поезд часа два ожидал на одной станции поезд царя, нас заперли, закрыли окна, окружили солдатами и строго приказали «окон не открывать!». Я видел его все же — маленький, несчастный, подавленный, с заплаканными глазами.

А сцены на вокзалах при отправлении запасных — это что-то прямо невероятное? На Новг[о]р[одскую] губ[ернию] мобилизация легла очень тяжело, — мобилизированы все уезды. И какой же стон, рев, плач, ругань стоит в воздухе! Сколько возмущения — искреннего, тяжелого и — бессильного. Много самоубийств, много психических заболеваний, особенно среди женщин. Скверное, тяжелое время, требующее массы энергии со стороны тех людей, кои озабочены ростом сознания в массе. Когда Вы отправитесь? Не будете ли в Москве? Может быть, я увидел бы Вас. Там же хотел бы видеть Вас один мой товарищ, электротехник.

Ну, крепко жму Вашу руку! Поедете через Самару? Я буду там в августе, числа 15-го.

До свидания! Всей душой желаю бодрости духа, крепко обнимаю Вас.

А. Пешков

281

И. Е. РЕПИНУ

17 [30] августа 1904, Куоккала.

Спасибо Вам, дорогой Илья Ефимович! Кланяюсь В. В. Стасову. Не премину быть у Вас в среду в 3 ч., а пока — жму Вашу руку.

А. Пешков

282

Е. П. ПЕШКОВОЙ

Конец августа [сентябрь] 1904, Петербург.

Жалко девочку и еще более жалко тебя — зря убила лето. Здесь Шаляпин, он говорит, что у его девчонки — та же самая история, резали ее уже четыре раза. В сентябре у него явится новый ребенок, — мне это противно, ибо очевидно, что у старшей девочки — туберкулез, t° всегда высокая, желудок — плох. Игорь умер от истощения — к чему же дети при таких условиях?

Поет он попрежнему, как бог, играет, как величайший артист. Ты, вероятно, встретишь его в Ялте, куда он отправляет ребят. Я все же не советую тебе торопиться с отъездом из Швейцарии, — дети скучают — это не причина, с ними можно сладить, а тебе полезнее пожить вне России, — в этой несчастной стране — прескверно. Бьют нас — как идиотов, само собой разумеется, что это не создает хорошего настроения и утром берешься за газеты с очень скверным чувством в душе. Все — нервны, устали получать пощечины за глупость, все злы, спорят, ругаются и т. д. Манифест произвел сильное пополнение в рядах оппозиции, возвращается масса