Времена не выбирают. Книга 1. Туманное далеко - Николай Николаевич Колодин

пиджаке и цветном шелковом шарфе под ним. Была ли рубашка, вопрос. Стас Алюхин убеждал, что не только рубашки, но и майки не было. Иван, бедный, как церковная мышь, нигде не работал. Он из того военного поколения, которое ушло на фронт из выпускного класса и ничему, кроме как убивать, за четыре военных года не выучилось. А вернувшись, никак не могло найти себя. Иван, на беду свою, привез с фронта портативную пишущую машинку. И почему-то решил, что та поможет ему создать роман о пережитом. Постоянно уверял:

– Я еще покажу, чего фронтовики стоят.

Он жил в домишке, прилепившемся к большому дому во дворе Первомайского переулка. Одна комнатка. Они с женой и сын – тоже Иван. Жена работала буфетчицей по соседству в главном корпусе технологического института (ныне Демидовского университета). На её зарплату и то, что приносила из столовского буфета, жили. Иван же мечтал о романе, ходил по всем литературным вечерам у нас в институте или в областной библиотеке. Активно участвовал в обсуждении. А дальше – пустота. Нашел себя в конце жизни, уехав в деревню.

– Знаешь, – говорил мне при последней встрече, – надо было сразу после фронта в деревню махнуть. Никаких тебе дискуссий, работа на земле с землей и пчелами. Чудно.

Таких, как Иван, на наших вечерах не один и не два, потому сталкивались не только взгляды, сталкивались поколения. Какие споры! Пора знаменитой хрущевской оттепели… Журналы «Новый мир» Твардовского и только что образованная «Юность» Полевого, затем Катаева. Каждый номер – событие. Возвращались в литературу удаленные сталинским режимом большие авторы: Анна Ахматова, Леонид Коган, Эдуард Багрицкий, Ярослав Смеляков, … Да разве перечислишь всех! Я, помнится, наповал был сражен стихами нашего ивановского соседа Николая Майорова:

Мы были высоки, русоволосы,

Вы в книгах прочитаете, как миф,

О людях, что ушли недолюбив,

Не докурив последней папиросы…

Длительное время, как одолевшее наваждение, мог целыми днями бормотать стихотворение полностью или частично. И, конечно, уже совершенно спокойно относился к своим сочинениям, сознавая, что ничего подобного мне не создать. Думалось, что пока…

Больше всего обсуждали тогда стихи молодых поэтов: Ахмадулиной, Евтушенко, Вознесенского, Рождественского, Окуджавы. Журнал «Новый мир» опубликовал подборку стихов Евгения, среди которых было совершенно необычное для советской литературы тех лет: «Постель была расстелена, а ты была растеряна и спрашивала шепотом, а что потом, а что потом …»

И вдруг новость: Евтушенко едет к нам. Действительно приехал. Встреча проходила в переполненном актовом зале. Он читал свои стихи, рассказывал о себе, о литературной и окололитературной жизни Москвы, о только что завершившейся поездке по странам Африки, отвечал на вопросы. И, конечно же, читал стихи. Запомнилось немногое. Одно понравилось особенно:

Я на сырой земле лежу

в обнимочку с лопатою.

Во рту травинку я держу,

травинку кисловатую.

Такой проклятый грунт копать —

лопата поломается,

и очень хочется мне спать,

а спать не полагается.

И так неожиданно музыкально-распевно звучали они в его устах, что замерший до того зал, не сразу пришел в себя. А следом звучало совсем уж личное:

… А мне бубнят,

и нету с этим сладу,

что я плохой,

что с жизнью связан слабо.

Но если столько связано со мною,

я что-то значу, видимо,

и стою?

А если ничего собой не значу,

то отчего же

мучаюсь и плачу?!

Аудиторией он владел как никто другой, читал так, как невозможно повторить. В ту раннюю пору чувствовалось его стремление походить на Маяковского. Та же манера держаться на сцене увлекая и утверждаясь. Те же резкие взмахи руки. Та же громогласность. И даже сами стихи иногда так схожи. Мне, еще не забывшему фабричную проходную, где всякий раз я чувствовал свою некую приподнятость над сверстниками, оставшимися по ту её сторону, близки были его строчки:

Те, кто тома ворочает,

и те, кто грузит кокс,

все это

кость рабочая.

Я славлю эту кость!

Но оставил поэт «Рабочую кость» при себе, не прозвучала она тогда, Евгений тонко чувствовал аудиторию и понимал, что студенчеству ближе иное, что-то типа «О чем поют артисты джазовые». И он читал:

Здесь песни под рояль поются,

и пол трещит, и блюдца бьются,

здесь безнаказанно смеются

над платьем голых королей.

Здесь столько мнений,

столько прений

и о путях России прежней,

и о сегодняшней о ней…

Но, удивительное дело, совершенно не помню его африканских стихов, хотя он читал их, и не одно. Не задевало. Не трогало. А вот французские впечатления врезались: «Какие девочки в Париже, чёрт возьми! И чёрт – он с удовольствием их взял бы!»

Потом двинулись в гостиницу. Шли нестройной толпой посередине улицы, зная что до Свободы Республиканская пуста. Шли, естественно, пешком, продолжая начатый в актовом зале разговор о большой поэзии. Евтушенко курил сигарету за сигаретой, видимо, натерпелся за время встречи. Сохранилась фотография, на которой мы, кружковцы, провожаем поэта. В линию с поэтом шагают Жора Маврин, Володя Кутузов (никогда поэзией не увлекавшийся), Зиновий Иосифович Рогинский в распахнутом пальто рядом с поэтом, по другую сторону Сережа Чаадаев, приглаживающий свой разметаемый ветром кок. Далее я в каком-то белом плаще и уж во втором ряду, позади, Герман Петрович Верховский. Оттерла молодежь мэтра.

Евтушенко в сером, укороченном по западной моде демисезоне, шарфе, кепке, стоптанных нечищеных ботинках размера 46-го, не меньше.

Спрашиваю:

– Как общались в Африке?

– Элементарно. Достаточно знать слов сорок по-английски, и тебя поймут. Я знал около двухсот…

В гостинице я подал только что вышедший его сборник «Стихи разных лет» с просьбой подписать. Он молча сел на приступок у лестницы, ведущей на второй этаж На секунду задумался и подписал своим резким угловатым почерком:

О, вспомнят с чувством

      горького стыда,

потомки

      расправляясь хлестко

            с мерзостью,

то время очень странное,

                  когда

простую честность

            называли смелостью.

И коронное «Евг. Евт.» внизу.

Это как раз тот случай, когда почерк полностью характеризует человека. Мне кажется, что он весь состоял из углов, и углы эти мешали как самому, так и ближним ему. Нельзя было не заметить, как с годами раздобрел, расширился Роберт Рождественский, как округлился, располнел до астмы Андрей Вознесенский, как усыхал потихоньку, но не теряя гибкости и стройности, Булат Окуджава. Только он один становился все более остроугольным. Я постоянно видел его в последние годы жизни по телевидению: яркие расписные рубашки висели на его плечах, как на «плечиках», а просторный пиджак только подчеркивал все возрастающую худобу…

Вернусь к сборнику. У него потрясающая судьба. Как ни дорожил им, не уберег. Дочь Уля дала почитать