Тайна Шампольона - Жан-Мишель Риу

Наша последняя встреча состоялась по просьбе Фижака.

Это было 3 марта, накануне кончины Шампольона. В квартире царила обстановка, говорившая о близком конце. Цветы, уведомления, список получателей. Месса была назначена в церкви Сен-Рок, где Сегир в свое время изучал коптский язык, необходимый для расшифровки. Это был не просто символ. Где поставить Казимира Перье,[200]премьер-министра?

Кто поведет кортеж? Саси или граф де Форбен, генеральный директор музеев? Без сомнения, оба. Разговаривали тихо, принимали решения, но оживление не могло заполнить понемногу разраставшуюся пустоту. Безостановочно звонили в дверь. Любопытные, друзья, посыльные… Фижак преграждал им путь. Никто, за исключением меня, войти не мог.

Священник терпеливо ждал на пороге комнаты, где лежал Сегир. Сидя на стуле, священник шепотом читал Евангелие. Малейший шум заставлял его поднять голову. Не двигаясь с места, он вытягивал шею, задерживал дыхание, чтобы послушать, как дышит умирающий. Дверь комнаты была открыта, а шторы плотно задернуты. Несмотря на темноту, я видел тело.

Его одели. Его руки были скрещены на груди. Он еще был жив, ибо внезапно я услышал его шепот: «… И по ту сторону, в Египте, в Фивах…» По ту сторону?.. Так ли он сказал? Я хотел приблизиться, но помешал Фижак. Он был прав.

— Мой брат никого больше не узнаёт. Это будет печальное воспоминание. Он стал совсем другим. Его лицо искажено страданием…

Он не мог сдержать слез. Я обнял его за плечи, и мы стояли так, пока у меня за спиной кто-то не кашлянул. Это поднялся священник.

— Соборование… Полагаю, сейчас самое время.

Невероятным усилием Фижак взял себя в руки. Буря, что сотрясала его грудь, успокоилась. Время от времени возвращались только редкие спазмы. Он шагнул в сторону; он уже снова был самим собой. Он играл свою роль до последнего дыхания брата. Он был его самым верным слугой.

— Начинайте, — сказал он священнику.

Для меня это был знак: все кончено.

— Подождите, — пробормотал Фижак…

Он стал рыться в куртке. Его руки дрожали. Он вынул конверт, на котором значилось мое имя. Я узнал почерк Сегира.

— Несколько дней назад, еще в сознании, он попросил меня вручить вам это письмо. Я колебался — думаю, я знаю, что там, — но он умирает, и это его последняя воля… Вы же знаете, до какой степени я ему верен.

— Я в этом никогда не сомневался, — сказал я.

— Я всегда действовал в его интересах, — настаивал он.

Казалось, Фижак оправдывается. Зачем? Все и так знали его верность.

— Что бы вы ни решили, — продолжил он, — я не допущу, чтобы кто-то посягнул на моего брата…

— Вы считаете, я на это способен? — возмутился я.

— Я не говорю именно о вас…

Он не мог продолжать. К нам приблизился священник:

— Господа, сейчас не самое подходящее время для разговоров. Мне кажется, у нас есть более срочное дело…

Фижак наконец протянул мне письмо:

— Будьте осторожны. В любом случае, думайте только о том, чтобы защитить память Шампольона.

— Самое время. Пойдемте! — распорядился священник.

Он схватил Фижака за руку и потащил за собой. Они вошли в комнату Сегира.

Я остался один, всеми забытый. А на что еще я мог рассчитывать? Я чувствовал себя бесполезным — я таким и был. В руке конверт. Бессмысленно стоять в прихожей под часами, что отбивали последние часы жизни Сегира. Я никому ничего не сказал. Я вышел. Непоправимо. Я понял, до какой степени я стар. В первый раз я почувствовал себя прахом. Через два-три дня я надену черный костюм и пойду на похороны. Будет месса, похоронный кортеж, кладбище. Я потрачу на это целый день. Буду приветствовать ветеранов. Мы с Жомаром пересчитаем оставшихся в живых, но мои глаза останутся сухими, ибо я уже исчерпал все слезы, оплакивая тех, кто покинул меня, не спросив, согласен ли я на это.

Я вышел. На улице стоял страшный холод. Я сунул руки в карманы. Только это письмо помогало мне оставаться живым. Почему Фижак так разволновался? Опять вопросы!.. В задумчивости я машинально переставлял ноги, пока не добрел до дома. Я не хотел больше думать о теле несчастного дешифровщика и о священнике, который прочтет над ним последние молитвы. Я надеялся найти в конверте вихрь новостей. Но при этом я опасался читать трогательное прощание Сегира. Свидетельство привязанности, написанное за миг до конца, когда смерть напоминает, как красива была жизнь.

Я ускорил шаг. Я уже почти пришел. И почему конверт такой толстый?

В нем обнаружилось два письма. Первое было предназначено мне, и я должен начать с него. Я привожу его содержание, ничего не исключая и не добавляя. Я просто его скопировал.

Дорогой Фарос,

В это утро (12 февраля 1832 года) моя кровь не так горит.

Боль, сжигавшая мое нутро, немного отступила. Мне лучше, но я не выздоравливаю. Я даже чувствую, что конец близок.

Надо торопиться. Вечно куда-то бежать! Но такая жизнь мне нравилась. К сожалению, слишком рано… Столько еще надо бы сделать. В том числе рассказать вам о том, что беспокоит мое сердце.

Я написал «сердце». Мы еще коснемся этого вопроса. Поговорим откровенно о моих чувствах и о том, что не оставляет в покое мой разум? Я полагаю, это не будет отступлением от темы.

Я очень сожалею, что не показывал вам, как вами восхищаюсь. Ваша энергия всегда поражала меня. Я часто ставил ее себе в пример. Я не помню ни одного дня, когда бы она вам изменила. И если мужество покидало меня, я знал, где его искать.

Сколько раз я слышал от вас эту фразу: «Проблема — это всего лишь плохо поставленный вопрос». Ох уж эти ваши вопросы!.. Они раздражали, и вы это знаете. Но именно благодаря им ни одна тайна не могла продержаться долго. Итак, по вашему мнению, сущность письменности фараонов — одна из них.

Давайте сэкономим время. Признайте, что эта тема неотступно преследует вас. Я утверждаю, что она — тема всей вашей жизни. Я полагаю даже, что именно она выковала ту нерушимую дружбу, которая связывала вас с Морганом и Орфеем.

Вот почему вы по-прежнему ищете…

Я вспоминаю тот августовский день 1830 года, когда мы покинули Лувр и укрылись в пассаже Веро-Додар. Какая стояла жара! Даже осел не мог бы ее выдержать, но ваша энергия оказалась упрямее даже этого самого упрямого в мире животного!

Едва мы оказались на улице, вы начали душить меня своими «как» и «почему». Не возражайте! Я ясно видел вашу игру. Вы были убеждены, что, расшифровывая египтян, я в то же время поднимаю гораздо более глубинную пелену. Обладала ли эта письменность божественной судьбой? На миг истина появилась, но я не смог ее распознать. Одного лишь этого предположения достаточно, чтобы отправить меня в бессознательное состояние.