Трикотаж. Обратный адрес - Александр Александрович Генис

class="p1">В сорок я вспомнил, что двадцать лет женат и никогда об этом не задумывался. В молодости брак не мешал дружбе, а если мешал, то прекращался, чтобы не мешать.

Мораль советского человека живо напоминала конфуцианскую. Просвещенные бонзы, считая секс естественным отправлением, иногда занимались им, не отрываясь от государственных дел. Но публичное проявление супружеской любви, а тем паче нежности, осуждалось как постыдная несдержанность. Китайские поэты воспевали мужскую дружбу, наши – тоже, пренебрегая при этом половыми различиями: “Старик, ты кормила Алёшку грудью?”

Проще говоря: жену стеснялись, любовницей гордились, даже когда ее не было. Брак был ареной вечных ссор и источником глуповатых анекдотов.

– Был день, когда вы не ругались с матерью? – спросил Гендлер отца, умершего за месяц до своего столетия.

– Был, – ответил тот, подводя итог 75-летнему браку, – но он был прожит зря.

Мои провели вместе шестьдесят лет, не переставая жаловаться друг на друга. Потаённая нежность требовала дергать жену за уже седую косичку.

Но я, оставшись без соавтора, прервал родовую традицию: мне понадобился редактор, желательно свирепый. Сперва, опасаясь непотизма и семейственной снисходительности, я нарочно бесил жену, прежде чем дать ей текст на правку, но быстро выяснил, что напрасно боялся.

Читая с Вайлем друг друга, мы всегда выбирали выражения. Сомнительное место отмечалось точкой на полях, но, если оно оказывалось дорогим и важным, мы делали вид, что след оставил не карандаш, а муха. Попеременно выступая то критиком, то автором, каждый из нас избегал резкости и тогда, когда ее следовало бы навести. Такт и трусость делали совместный текст итогом немых компромиссов. С Ирой о них речь не шла. Дочь своего отца, она во многом походила на него. Ира научилась фотографировать и ловить съедобную рыбу. Политике она, как и Веня, не доверяла и не церемонилась с чужими, тем более – со мной.

Ее редакторские претензии не сводились к точкам и удовлетворялись истреблением абзацев, а иногда и страниц. Ее интересовали не интеллектуальное усилие, не доказательная логика, не широта кругозора и глубина эрудиции, а ничем не замутненная чистота повествовательной линии. Понаторев на нашем факультете в филологическом жаргоне, Ира свела его к отточенным резюме.

– Каша, – говорила она, и я беспрекословно вычеркивал вымученный силлогизм, скрывающий за длинными словами то, чего не понимал и сам автор.

– Не включается, – говорила она, и я выбрасывал первую страницу, чтобы начать текст без разгону.

– Ну и что? – говорила она, и я присочинял эпилог.

– Убавь громкость, – говорила она, и я размазывал финал, чтоб замаскировать эффект.

Когда Ире было скучно, она не стеснялась зевать, когда забавно – хмыкать, и я с трепетом сторожил просмешки, делая вид, что не слежу за ней.

Начавшись с литературы в 213-й аудитории рижского филфака, наш брак успешно боролся за жизнь. Ира всегда делала что хотела, в чем я убедился, когда мы купили водяную кровать.

В 1980-е такие вошли в моду, и я не устоял: они напоминали о Джеймсе Бонде. Заменяя бедным яхту, налитый водой матрас вносил в семейный быт сдержанную экзотику и доступную роскошь. Дубовая рама, однако, не проходила в двери. Пытаясь втиснуть покупку в проем, мы покорежили косяк, поцарапали стену и замуровали спальню. Измерив рулеткой все, до чего дотянулся, я с цифрами в руках доказал, что выхода нет.

Переночевав на ковре в гостиной, утром я ушел верстать “Новый американец”, а вечером кровать была внутри. Ира отказалась объясниться, и я годами перебирал варианты, остановившись в конце концов на телепортации.

Кровать, надо сказать, не оправдала ожиданий. Она вызывала морскую болезнь, и мы обрадовались, когда гектолитр воды из прохудившегося матраца залил соседей. Утихомиривая их, мы распилили монстра и выбросили по частям. Тайна, однако, сохранилась и не давала мне покоя. С тех пор я стал присматриваться к жене, особенно по ночам, после триллеров про ведьм и вампиров.

Главным из ее парапсихологических свойств бы-ло сверхъестественное упрямство. Приняв решение, в том числе – вопиющее, она не вступала в переговоры со мной, судьбой и начальством. Ира не верила в любую иерархию, отрицала просвещенный софизм и шла, не разбирая дороги, к цели, внушенной ей разумом, случаем или капризом. Еле успевая уворачиваться, я и тут вспоминал маму, которая брала свое тихой сапой.

– Муж, – твердила она, – в семье голова, а же- на – шея.

Но Ира не верила в дипломатию. Выслушав мои цветистые аргументы, она не вступала в риторическое соревнование, а поступала по-своему: часто – с умом, иногда – с пользой, но всегда – без оглядки.

Чтобы выжить в таком браке, я вел себя как посол в тоталитарной державе: предлагал на выбор два варианта – плохой и тот, что мне нравился.

Серебряную свадьбу, – размышлял я вслух, – можно отметить, собрав сто гостей в брайтонском ресторане, а можно – вдвоем в Венеции.

Отель “Дом Рёскина” стоял на набережной канала Джудекки. Туристы с лайнеров заглядывали к нам в окно, и мы махали им, не вылезая из постели. К годовщине я подарил ей синюю птицу работы стеклодува с Мурано. Она мне открыла секрет водяной кровати.

– Чтобы она пролезла в спальню, – сказала жена, – надо было открутить деревянный порог перед дверью.

– Слава богу, а то я уже подумывал об экзор- цизме.

3

Набрав – вместе с родителями – век супружеского опыта, я решусь сказать, что с годами брак приобретает устойчивость не пирамиды, а небоскреба, безнаказанно виляющего под порывами любого ветра, не исключая ураганного, как в случае с “Сэнди”.

За его приближением мы следили по телевизору. Захлебываясь от возбуждения, синоптик предупреж- дал, что ураган высадится на берег между статуей Свободы и мостом Джорджа Вашингтона.

– Это же мы, – правильно рассчитала жена и предложила переехать в узкий коридор, чтобы нас не раздавила крыша.

Я возражал, надеясь увидеть приливную волну в десятиэтажный дом. В нашем было два этажа, и оба стонали. В самый интересный момент телевизор пискнул и отключился вместе с остальным электричеством. Стало страшно, темно и скучно. Натянув одеяло на голову, мы ждали худшего и незаметно заснули.

Утром обнаружилось, что у одних соседей ураган сдул крышу, у других – выбил окна, у третьих – повалил уже пожелтевший клен, и мы долго любовались им с балкона под нежарким осенним солнцем, пока я не вспомнил о холодильнике. В нем прозябали без тока три сотни закрученных на зиму пельменей. Позвав друзей, мы быстро, чтобы успеть до заката, пообедали дважды и разошлись в тихой темноте. Ураган стер все, что принес прогресс: радио, светофоры, связь, интернет. Оставались, как