Семь столпов мудрости - Томас Лоуренс

Я спросил его, какими могут оказаться наши потери. Зааль предположил, что они составят пять или шесть человек, и тогда я решил ничего не предпринимать и дать этому отряду спокойно проехать. У нас была всего одна цель – захват Акабы, и мы пришли сюда с единственной задачей облегчить захват нашим войскам. Нам необходимо было сбить турок с толку дезинформацией о том, что идем на Азрак. Потеря пяти или шести солдат в ходе такой демонстрации была бы бессмысленной, если не хуже, потому что нам могла понадобиться каждая винтовка для взятия Акабы, овладение которой имело для нас жизненно важное значение. После падения Акабы мы могли бы пойти на людские потери, если бы оказались настолько бессердечными, но не раньше.

Я сказал об этом Заалю, вызвав его недовольство, но разъяренные ховейтаты, несмотря ни на что, грозились свалиться с горы на турок. Они хотели захватить мулов, я же это запрещал, потому что это отвлекло бы нас от главного дела. Племена обычно шли на войну ради почестей и трофеев. Благородной добычей считались оружие, верховые животные и одежда. Если бы мы захватили эти две сотни мулов, ховейтаты могли отказаться от взятия Акабы и погнать живые трофеи домой, направившись через Азрак к своим палаткам, чтобы триумфально предстать там перед своими женщинами. Что же касается пленных, то Насир не был бы благодарен за две сотни лишних бесполезных ртов, и тогда нам пришлось бы их убить или же отпустить, а это неминуемо привело бы к тому, что противник получил бы сведения о численности нашего отряда. Мы сели и со скрежетом зубовным дали им проехать – тяжелое испытание, из которого мы, однако, вышли с честью. Это было заслугой Зааля. Он проявил себя наилучшим образом, ожидая от меня осязаемой благодарности в будущем и довольный тем, что продемонстрировал передо мной свой авторитет у бедуинов. Они уважали его как помощника Ауды и как прославленного воина, а когда среди них случились один или два небольших бунта, сумели убедиться в его непреклонной властности.

Теперь же он прошел наивысшее испытание. Когда турки, ни о чем не подозревая, спокойно дефилировали на расстоянии меньше трехсот ярдов от наших готовых извергнуть свинец винтовок, горячий Хубси, кузен Ауды, вскочил на ноги и с криком ринулся вперед, желая привлечь их внимание и затеять схватку, но Зааль нагнал его за десяток шагов, бросил на землю и стал сильно бить дубинкой, заставив нас опасаться, как бы теперь другие крики юноши не приманили его цель.

Было досадно сознавать, что мы добровольно упустили из рук хоть и небольшую, но верную и легкую победу, и эта мысль омрачала нам день до самого вечера, усугубляясь предчувствием того, что и на этот раз не будет поезда. Это была последняя возможность, так как над нами уже нависла угроза жажды и на следующий день было совершенно необходимо напоить верблюдов. Поэтому с наступлением ночи мы вернулись к линии, заложили тридцать зарядов гелигнита на закруглении пути, под рельсы с наибольшей кривизной, и без спешки их взорвали. Изогнутые рельсы были выбраны потому, что для восстановления пути туркам пришлось бы везти новые такие же из Дамаска, а это отняло бы у них трое суток. Действительно, их поезд наехал на нашу мину, которую мы оставили, как наживку на крючке, за местом разрушения полотна. Движение не возобновлялось еще трое суток.

В тот момент мы, разумеется, не могли предвидеть ни одного из этих приятных последствий. Мы взорвали полотно, в мрачном настроении вернулись к своим верблюдам и пустились в путь вскоре после полуночи. Выживший пленник был оставлен нами на вершине горы, потому что не мог ни идти, ни ехать верхом и никакой повозки для него у нас не было. Мы опасались, что он умрет от голода там, где лежит, – он и без того был сильно болен, – поэтому прикололи к телеграфному столбу записку на французском и немецком языках с указанием места, где он находится, и с объяснением, что он был захвачен в плен раненным в тяжелом бою.

Мы надеялись, что это спасет его от наказания, ожидавшего у турок каждого пойманного дезертира, или же от расстрела, если бы турки заподозрили его в сговоре с нами. Но когда мы через шесть месяцев снова оказались на горе Минифир, то увидели на месте нашего лагеря разбросанные обглоданные кости – все, что осталось от обоих пленных. Мы всегда сочувствовали солдатам турецкой армии. Офицеры – как добровольцы, так и кадровые – добились развязывания этой войны, движимые собственной амбицией, доходившей чуть ли не до готовности поставить на карту само свое существование, и нам хотелось бы, чтобы каждый из них перенес все то, что призванные в армию солдаты перестрадали из-за их ошибок.

Ночью мы долго плутали между каменистыми гребнями и долинами Дулейля, но продолжали двигаться до рассвета и через полчаса после восхода солнца, когда на зелени ложбин еще лежали длинные тени, доехали до уже знакомого нам места – водопоя Кау, находившегося в каменных развалинах. Мы до седьмого пота работали, поднимая ведрами воду из обоих резервуаров, так как нам нужно было вдоволь напоить верблюдов для обратного перехода в Баир, когда увидели молодого черкеса, гнавшего трех коров к зеленому лугу среди развалин.

Это было для нас нежелательно, и Зааль послал проявивших накануне слишком большую прыть штрафников, дав им возможность показать свою храбрость и схватить его. Они привели юношу невредимым, но до смерти перепуганным. Черкесы были людьми заносчивыми, задиристыми, но при решительном противодействии пасовали. Парень ничего не соображал от страха. Мы обдали его водой из ведра, чтобы привести в чувство, и предложили сразиться на кинжалах с молодчиком из племени шерари, схваченным нами за воровство во время перехода. После первой же царапины наш пленник с воплем повалился на землю.

Он создавал для нас серьезное неудобство, потому что, если бы мы его отпустили, он мог поднять тревогу и тогда на нас набросились бы всадники из его деревни. Если бы мы связали его и оставили в этом удаленном месте, он умер бы от голода или от жажды, к тому же у нас не было лишней веревки. Убить его представлялось недостойным сотни мужчин. Наконец упомянутый шерари сказал, что, если мы предоставим ему свободу действий, он уладит дело, оставив черкеса в живых.

Шерари привязал его, как раба, за запястье к седлу и ехал рысью вместе с нами целый час, пока тот не упал и не поволочился, задыхаясь, за своим мучителем. Мы все еще были недалеко от железной дороги, но отъехали уже на пять или шесть миль от Зерги. Здесь с парня сняли одежду, которая теперь по неписаному праву принадлежала его хозяину как почетный трофей. Молодой шерари повалил его лицом вниз, поднял его ноги, вытащил кинжал и глубоко надрезал ему подошвы. Черкес завопил от боли и страха, как если бы его убивали.

Какой бы необычной ни была эта операция, она казалась эффективной и более милосердной, чем убийство. Надрезы вынудят его добираться до железной дороги на коленях, опираясь руками о землю, и на такое путешествие уйдет не меньше часа, а то, что он был голым, заставит его держаться в тени скал до захода солнца. Черкес выразил свою благодарность бессвязными словами, и мы поехали дальше через пологие холмы, обильно поросшие травой.

Верблюды, не поднимая головы, на ходу хватали зубами дикие растения и траву, заставляя нас неловко балансировать над их опущенными шеями, но мы должны были предоставить им возможность наесться, поскольку делали по восемь миль в день с очень короткими остановками для отдыха в предрассветных или вечерних сумерках. Вскоре после того как рассвело, мы повернули на запад, спешились недалеко от железной дороги, среди глыб разбитого известняка, и стали осторожно прокрадываться вперед, пока под нами не оказалась станция Атви. Два ее каменных здания (первое было всего в сотне ярдов от нас) стояли в одну линию, одно заслоняло другое. Начинался новый день, и из караульного помещения вился к небу тонкий синеватый дымок, а какой-то солдат гнал перед собой отару овец на луговину между станцией и лощиной.