Дева в саду - Антония Байетт

Экран называли маленьким, королеву – восторженно и многократно – крохотной фигуркой. Восхищались тем, как прямо и стойко держится она, изнуренная, должно быть, долгой церемонией, тяжестью торжественных роб и еще большей, чрезмерной тяжестью короны. Слова уменьшительные и увеличительные сыпались с экрана, а на нем мерцали серо-белые тени, колко вспыхивал металл и драгоценные камни, и среди них двигалась куколка, матово-искристая, ростом в полдюйма, потом в дюйм, потом в два. Возникало лицо дюймов восемь в ширину, то мрачно-серьезное, то милостиво сияющее. Черно-белый улыбчивый образ из сборчатого льна, золотой парчи и переливчатого шитья перламутровых оттенков: розового, нежно-зеленого, земляничного, аметистового, желтого, золотого, серебряного, белого. Ленточные узоры, расшитые бусинами золотистого хрусталя, жемчугами и алмазами, подобранными по размеру от меньшего к большему. Черные, туго завитые волосы и черный рот – видимо, от красной помады. В те дни ненакрашенные губы считались голыми. Прямоугольно обрезанная, размером с марку или конверт, двигалась процессия пэров, чьи мантии, круглые лысые головы и дворянские короны делали их похожими на кегли. Словно вышитые мягким гобеленовым стежком, волновались клумбы лиц с обобщенными чертами, толпы проплывали за толпами, все казалось одинаковым и одновременно различным. Серая круговерть пушечных лафетов, лилипутских пэров в коронах и бриджах, окон, мальчиков-хористов. Этот поток сгущался, расточался, перемешивался, провожаемый густым, раскатистым голосом Димблби, взрывами псалмов и гимна.

Кто и что из этого вынес? Пресса, избрав лексикон патетический, местами архаичный и неуклюже назидательный, восхваляла новый Елизаветинский век.

«Завтрашний день сулит нам новый Век Елизаветы, когда растущие ресурсы науки, индустрии и искусства будут мобилизованы на службу человеку, дабы облегчить его бремя и дать новые возможности для жизни и досуга.

Но не следует забывать, что еще недавно атомные тучи грозили заслонить от нас солнце. Сегодня нам разительно ясно, что многие поколения лишатся будущего, если не будет установлен прочный, надежный мир».

В речах Черчилля звучала самоуверенность бывалого оратора, и от этого слова казались устарелыми, а интонации грузными, затверженными, полученными в наследство от былых стариков.

«Не стоит думать, что эра благородства ушла безвозвратно. Здесь, в высшей точке нашего всемирного содружества, мы видим молодую женщину, которую чтим как королеву и любим, потому что она – это она. „Милосердие“ и „великодушие“ – эти высокие слова давно примелькались нам в пустых придворных речах. Но здесь они звучат по-новому, потому что мы верим им, глядя на Королеву, на кормчую звезду, которую Провидение посылает нам сегодня, когда настоящее тяжело, а будущее сокрыто».

Странная нотка неуверенности просачивалась среди оптимистических обещаний. «Дейли экспресс» в огромной передовице высокопарно и неуместно процитировала Ширли[246]:

Сию мрачную мысль редактор подсластил рассуждениями о том, что народ и держава не превратятся в тени, если королева и подданные посвятят себя «высшим целям» и будут «преследовать их неустанно».

Журналист «Ньюс кроникл», вдохновившись образом покоренного Эвереста[247], попеременно впадал в неловкое славословие и корчился от стыда, языкового и самого обычного. Он тоже не обошелся без странной цитаты из великого английского поэта, на сей раз Браунинга[248]:

Дальше шли лирические рассуждения о «холодном, прекрасном, жестоком, желанном пике, о котором столько лет мечтал человек». Автор в туманных выражениях заигрывал с идеей о том, что коронация и покорение Эвереста – предвестие новой империи, рая на земле, золотого века, Клеополя[249] и прочих конструктов, сочетающих в себе временное несовершенство и блаженство вечное.

«Сегодня на Британских островах радостно трепещут тысячи флагов. Такой же флаг водружен нами на другом конце земли, в высшей точке мира.

Почему эта новость должна пробудить великую гордость в сердце британской нации? Потому, что мы убеждаемся: нет ничего невозможного, потому что видим: эпоха Елизаветы II начинается блестяще. И пусть скептики усмехаются. Есть в этой новости нечто, что подымает ее много выше заголовков передовиц.

Наши предки назвали бы это Знаком. Мы, сегодняшние, уже не понимаем до конца значение этого слова и стыдимся ярких выражений».

В 1973 году Фредерика увидела Александра по телевизору в образовательной программе для взрослых. Он читал лекцию об изменениях в языке публичной сферы, иллюстрируя ее цитатами и фото, взятыми из тех же газет и репортажей от июня 1953 года. Александр весьма тонко анализировал искусственно подогретые светлые чувства и выражавший их вокабуляр, где невозможные ныне старинные слова: «перезвон», «кормчая звезда», «трепет», «Провидение» («пустые придворные речи» Черчилля уже тогда были пустым звуком) – нелепо мешались со словами новыми, немилыми, утилитарно-технократическими: «ресурсы» науки, индустрии и искусства, их «мобилизация» во имя облегчения бремени, создания новых «возможностей» для жизни и «досуга». Если «облегчение бремени» как риторический термин уходит по прямой линии через Беньяна[250] к Иисусу Христу, имеет моральный вес и даже, пожалуй, перегружено мертвыми отзвуками, то «ресурсы», «мобилизация» и «досуг» – новомодные оптимистические абстракции, лишь подчеркивающие отход от старых, более узких и точных, значений этих же слов.

«Правда в том, – сказал Александр в 1973 году, невольно вызывая к жизни абстракции, занимавшие его и его поколение двадцать лет назад, – что этот огромный, бесплодный порыв возродить старину воистину был лишь тенью народа и державы, фантомом, жалкой погремушкой славы[251]. Правда в том, что праздник кончился, и довольно давно».