Лесной замок - Норман Мейлер

Алоис все понял. Жена никогда не простит ему того, что в эту ночь — худшую из ночей в ее жизни — он ухитрился напиться так, что от него еще издали несет пивом.

Медленно, деталь за деталью, она выложила мужу все, что произошло в его отсутствие. Алоис-младший умчался на лошади и не возвращался, пока не стемнело. Все уже легли и спали или делали вид, будто спят, но, конечно, ужасно боялись его. Он собрал вещи, сложил в мешок, приторочил его к седлу и умчался вновь.

Но всего полчаса назад, когда все в доме решили было, что они в безопасности, завыл Спартанец. И не унялся до тех пор, пока Клара, встав с кровати, не выглянула наружу. Но к этому времени пес прекратил выть и только легонько поскуливал — как щенок. Заржал Улан, и Алоис-младший помчался прочь. А минуту спустя начался пожар. Клара почти сразу же сообразила, что именно происходит. Ади, как мечущийся олень, подбегал то к горящим ульям, то к дому. «Это он поджег! Керосином! — кричал Ади. — Я знаю! Всё как раньше!» И мальчик то смеялся, то плакал, не понимая, разразилась ли катастрофа или произошло еще одно грандиозное всесожжение.

Клара с Анжелой делали что могли, то есть выливали ведра воды на ближайшую к горящим ульям стену. В отсутствие в доме мужчины о чем-нибудь большем нельзя было и помыслить.

Они даже сумели расслышать, как замирает вдали стук копыт Улана. Алоис умчался навсегда. Разве не отрезал он себе все пути к возвращению? Ей кажется, что отрезал. Перед самым отъездом он успел отравить Спартанца. К тому времени как Алоис-старший вернулся домой, пес уже издох.

1

Письмо пришло в августе. После этого об Алоисе-младшем больше не слышали. Съездив в Линц, Алоис-старший узнал, что блудный сын сбыл Улана за полцены, но и этих денег вполне хватило бы, чтобы добраться до Вены и продержаться там, пока не подыщешь работу.

Теперь Алоис-старший частенько выходил под вечер на прогулку тем же маршрутом, каким воспользовался его сын, сбежав в Линц. Доходил до старого пня, ставшего отныне его любимым лесным седалищем, садился на него, слушал птичье пение.

Восседая на обрубке некогда благородного дуба, он оплакивал утраченных пчел и фантазировал на тему о том, как возвращается тем роковым воскресным вечером достаточно рано, чтобы погнаться за юным всадником в лесной чаще. Эти фантазии преследовали его все бесконечно долгое лето, на протяжении которого он грустил по всему, что считал навсегда ушедшим, и по многому другому, чему, однако же, не мог подобрать хотя бы названия.

Так прошло лето. Он нанял работника, который помог управиться с сенокосом. Он спрессовал сено в кипы и продал его в Фишльхаме. Поскольку пчел у него не осталось, можно было не опасаться роения; не затруднять себя расчетами запасов необходимой на зиму подкормки; не проверять, все ли благополучно в каждом из ульев; не прикидывать, сколько пчел умерло, а сколько родилось и не возникло ли в колонии естественной убыли населения; не тревожиться о возможном вторжении мыши; не раскидывать по ветвям сетку, предохраняющую от птиц; не взвешивать ульи; не замерять количество собранной рабочими пчелами пыльцы на предмет достаточного обеспечения всей колонии протеином. Не надо было определять местонахождение королевы. Не надо было даже красить «лангстротты». Со всем этим было раз и навсегда покончено.

Сидя на пне однажды под вечер уже в самом конце лета, он почувствовал, что какая-то черта пройдена, его скорбь утратила ядовитый привкус, и сказал себе: «Я рад, что мне больше не о чем и не о ком заботиться. Я любил своих пчел, но погибли они не по моей вине».

Как раз в это время я не мог уделять ежедневного внимания семейству Гитлер. Вроде бы они еще какое-то время прожили в Хафельде. Но меня это не интересовало. Одно из моих самых развитых, чисто интуитивных умений заключается в том, чтобы чувствовать, когда подопечные мутируют в ту или иную сторону на высокой скорости, а когда, напротив, остаются в виртуальном смысле инертными.

Строго говоря, именно так мы и измеряем Время. За вычетом тех случаев, когда Маэстро откомандировывает нас на арены истинно исторических событий, мы живем по наитию. И тоже нуждаемся в определенном отдохновении. Мирное лето, проведенное Гитлерами в Хафельде, обернулось для меня чем-то вроде сна. Я даже успел подзаняться другими клиентами.

Алоис меж тем погрузился в глубокие и безрадостные размышления. В известной мере его тревожила подлинная стоимость собственной фермы. Если он решит продать ее, то сумеет ли хотя бы вернуть свое? Или потенциальный покупатель почувствует, что на самом деле ему не терпится от нее избавиться? Вот об этом; то он главным образом и думал. Само это нетерпение уже обернулось полным пренебрежением к исполнению повседневных домашних обязанностей. Чувствуя себя куда лучше, чем долгие годы перед этим, он, однако же, не мог не пенять себе за то, что переложил большую часть хлопот по дому на женские плечи, — переложил, если уж начистоту, все, что не требует сильной мужской руки. Он прекратил обрабатывать огород. Он подумывал о том, не завести ли новую собаку, но вместо этого, осмотрев будку несчастного Спартанца, решил, что не стоит соскребать с нее копоть по летней жаре.

Да и не нужен им был теперь новый пес. В отсутствие Алоиса-младшего можно было не тревожиться о том, что какой-нибудь разъяренный отец нагрянет сюда с дробовиком. Не проявляли никаких признаков беспокойства и родители Греты Марии Шмидт — следовало благодарить судьбу в особенности за то, что эта юная дама не залетела от его сына, в противном случае об этом уже стало бы известно. Практически позабыл он и о контрабандисте, поселившемся в дальнем конце Фишльхама. Неизвестно почему, и этот потенциальный мститель как-то утратил в его глазах малейшую опасность.

Больше всего Алоиса тревожила мысль о том, что он может привыкнуть к праздному времяпрепровождению. Раньше даже пара минут, проведенных в безделье, выводила его из себя. Теперь же он пристрастился наблюдать за тем, как по небу пролетает облачко или поднимается в воздух клуб сигарного дыма.

Подобная леность могла обернуться серьезными убытками. Невозделанное поле — в каком бы идеальном порядке ты ни содержал дом, пристройки и двор — производит удручающее впечатление. Особенно на потенциального покупателя. Ночами Алоису снилось, что он занимается сельскохозяйственными работами, вновь и вновь поднимаясь по склону холма. Как будто сама земля насылала на него этот сон, упрекая в сознательном попустительстве.

Экономические расчеты (производимые им вновь и вновь на отдельных листочках, каждый раз — разными карандашами) показывали: как ни экономь, рано или поздно прожить на одну его пенсию, не имея иных источников дохода, станет невозможно.

А значит, настанет время, когда придется прикидывать, по карману ему или нет очередное посещение жалкой пивной в Фишльхаме! Вдобавок ко всем прочим оскорблениям его достоинства. Но тут уж ничего не попишешь. И еще одно: он тосковат по Линцу. Там, по меньшей мере, можно посидеть за кружкой в интеллигентной компании. Из всего этого непреложно вытекала необходимость продать ферму. Он понимал, что быстро такие дела не делаются. Тем более что чем ты ленивее, тем труднее тебе добиться желанного результата. Хуже того, вопреки себе он начал раскаиваться в том, как обошелся с Алоисом-младшим. Дал волю рукам! И не обязан ли он как отец простить непутевого сына? А что, если Алоис-младший тоже терзается угрызениями совести? Ему стала невыносима мысль о том, что его мальчик с полными слез глазами сидит один-одинешенек в какой-нибудь жалкой клетушке.