Лесной замок - Норман Мейлер

Он испытывал фантомные боли — как будто у него ампутировали, скажем, руку, а ее нервные окончания никуда не делись. Алоис вновь принялся подумывать о фирме «Гитлер и Сыновья. Медопродукты». И поскольку он теперь сам не верил в это, заведомо несбыточная мечта становилась от самой своей несбыточности еще прекрасней.

Он даже поделился этими соображениями с Кларой. И хотя она все лето держалась от мужа на солидной дистанции, будучи не в силах простить ему постыдное пьянство в тот роковой вечер, сейчас в ней возобладало чувство долга:

«Если ты хочешь, чтобы он вернулся, если ты по-настоящему этого хочешь, то я не встану поперек дороги» — вот что она сказала. Потому что была обязана сказать это, и только это. Она даже слегка сконфузилась, поймав себя на мысли, что, дай Бог, парня они просто-напросто не разыщут.

Но до столь мелодраматического развития событий дело не дошло. Через пару дней из Вены пришло письмо без обратного адреса, письмо подлое. Ты убил мою мать — эта фраза повторялась в письме несколько раз. А еще там говорилось, что сын прославится, и тогда отец заворочается у себя в гребу.

Читая письмо, Алоис не верил собственным глазам. Дальнейшие обвинения оказались еще более чудовищными. Ты был скверным фермером, и понятно почему. Ты, как я случайно узнал, наполовину еврей. Ничего удивительного в том, что ты не умеешь работать на земле. Письмо прямо-таки пестрело орфографическими ошибками, так что Алоис, стесняясь эдакой безграмотности, поневоле переписал его, прежде чем показать жене. За этим занятием рука у него изрядно дрожала, но испещренный кляксами и нелепыми ошибками оригинал был просто неудобочитаем. При том что язык-то у парня подвешен отлично!

Тем не менее эти страшные слова следовало предъявить Кларе. Хотя бы потому, что безумной мыслью о еврействе Алоис-младший мог проникнуться, только внимая речам старого Иоганна Пёльцля. Какие все-таки эти мужики лицемеры!

Клара, однако же, не желая распространяться о нравах семейства Пёльцль, перевела разговор на другую тему.

— Я не придавала этому никакого значения. Думала только, что как раз по этой причине ты не ходишь в церковь.

Алоис невероятно оскорбился.

— Ты не придаешь значения собственной вздорной вере в то, что твой муж — наполовину еврей?

— Ну конечно. Алоис, ты же сам всегда говорил, что ненависть к евреям — признак бескультурья. И я это запомнила. Ненавидеть евреев неприлично. Это свидетельствует о твоем собственном невежестве.

— Но это еще не делает меня самого евреем!

Внезапно у него разболелась голова, причем чудовищно. Нахлынули начисто позабытые воспоминания о том, как в шесть лет он впервые пошел в школу. Да, конечно же. И в Штронесе, и в Шпитале об этом поговаривали.

— И ты, полагая, будто я наполовину еврей, никогда не принимала этого близко к сердцу?

— Нет, не принимала. Я всегда тревожилась только из-за детей. Мне хотелось, чтобы каждый из них оказался живым и здоровым. — На глазах у нее выступили слезы; она успела полюбить всех, кого схоронила. — Поэтому я только радовалась тому, что в тебе есть еврейская кровь. Я думала, приток свежей крови не помешает ни Адольфу, ни Эдмунду, ни Пауле.

— Но во мне нет ни капли еврейской крови, — отрезал он. — Давай договоримся об этом раз и навсегда. Старый Иоганн Непомук однажды сказал мне, кто я на самом деле такой. Я его родной сын. И соответственно твой родной дядя.

— Он сказал тебе это? Он именно так и сказал?

Клара знала своего дедушку Иоганна Непомука достаточно хорошо, чтобы сообразить: сказать такое он был бы просто-напросто не способен. Во всяком случае, напрямую.

— Он мне намекнул. Он сказал, что ему доподлинно известно, кто мой отец. И добавил: «Поверь мне, этот человек не еврей». А больше ему говорить ничего и не требовалось. Все ясно и так. Доподлинно знать такое он мог лишь в одном-единственном случае. Так что я его понял. И в следующий раз, когда меня обозвали жидом, я ударил обидчика и сломал ему нос. Так он на всю жизнь и остался образиной с носом, свернутым на сторону. — Воспоминание развеселило Алоиса, и он рассмеялся. Сначала непроизвольно, а потом и сознательно — давая жене понять, что он ничуть не задет. — А ты, значит, все эти годы считала меня евреем?

Клара кивнула. Она и сама не знала, обрадовала ее выплывшая наружу правда или огорчила. Ее всегда приятно горячила мысль о том, что она замужем за человеком еврейской крови. Евреи вытворяют в постели такое!… Ей об этом рассказывали. А может быть, речь шла именно о тех вещах, которыми занимались и занимаются они с Алоисом? И вообще, евреи умные. Это ей тоже рассказывали. Так что сейчас она и впрямь пребывала в смешанных чувствах.

Алоис же, узнав о болтливости Иоганна Пёльцля, проникся к нему такой ненавистью, что, дай ему волю, сварил бы старика заживо.

2

Читатель, возможно, помнит, что, впервые выступив в роли повествователя в данном романе, я отрекомендовался офицером СС. Я и впрямь одно время был таковым. Во второй половине 1930-х годов я инсталлировал себя в телесную оболочку некоего офицера СС по имени Дитер. Я жил и действовал вместе с ним — и в нем, — но ценой умаления собственной сущности. Должен сказать, что на такое мы решаемся лишь в редчайших случаях — и только когда игра идет на самые высокие ставки. Потому что цена, которую приходится платить, весьма серьезна. Приходится стимулировать сразу два сознания — клиента и собственной телесной оболочки. В результате бесовское могущество уменьшается. Перестаешь быть бесом, не превращаешься в человека, становишься человеческим симулякром.

И вот в образе Дитера я и провел в 1938 году в Граце изыскания на тему о подлинном отце Алоиса Гитлера. И установлением того факта, что таковым является Иоганн Непомук, я был обязан информации, полученной прямиком от Маэстро, так что в качестве офицера СС, разумеется, не имел возможности указать Гиммлеру ее источник. В особом отделе IV-2a, как и в любой другой разведывательной организации, существовал обычай верить друг дружке на слово, так что доказательств от меня не потребовали бы, однако я был обязан доложить Гиммлеру, как именно мне удалось их найти, а значит, сфабриковать историю, в которую он мог бы поверить. К тому же, хотя мне самому уже было известно, что Гитлер не еврей, убедить в этом и Гиммлера, не раскрывая источника, не представлялось возможным. Следовательно, историю (и источник) предстояло сфабриковать, прибегнув к тому, в чем Хайни превосходно разбирался и сам, то есть к свидетельским показаниям.

Разумеется, все было на самом деле далеко не так просто. Тогда, в 1938 году, я не столько знал наверняка, сколько чувствовал, что когда-то знал всю правду по этому вопросу, тем самым я хочу сказать, что Маэстро давным-давно завел обычай вычеркивать из памяти своих бесов ненужные воспоминания, чтобы не нарушать раз навсегда заведенный порядок в подвластной ему части мира. Тем не менее должен отметить, что воспоминания, которые запрещено сохранять, служат нам — пусть и в заметно приглушенной форме — руководством к действию.