Вечерний свет - Анатолий Николаевич Курчаткин

на последней странице в каждом номере печатали небольшие, десятка в два строк, заметки о всяких курьезных случаях, происшедших у людей со зверями, случаи действительно были забавные, Евлампьев с Машей очень любили читать о них, потому, может быть, и выписывали «Известия».

— Да, ловкачка, ничего не скажешь! — посмеялась Маша, когда он дочитал заметку. — Ну, а еше там что есть?

Евлампьев прочитал сй статью о бесхозяйственном хранении дорогостояиего, купленного на валюту за границей оборудования на одном из заводов Днепропетровска, прочитал международные новости — в Англии, Дании, Америке и других капиталистических странах все так же бастовали, в Ливане по-прежнему шли бои между мусульманами и христианами, президент Египта Садат продолжал предательство интересов арабов, — в местной газете последняя страница, как обычно по субботам, была отведена под развлекательный выпуск, и Евлампьев прочитал из него стихотворный фельетон про любителей неумеренного «лежания» на солнце, расплачивающихся за подобный «отдых» кардиологическим отделением…

Они пообедали, и обоих разморило — сказалась нынешняя поездка к Ксюше. Евлампьев поддался напавшей дреме, пошел в комнату будто бы посмотреть телевизионную программу в газете и, стараясь не скрипеть пружинами, прилег на диван. Но Маша тут же догадалась о его маневре, вошла в комнату и подняла.

— Нечего, нечего, — похлопывая его по плечу, приговаривала она.Пересиль себя, нечего. Ночь потом спать не будешь, нечего. Давай-ка вон на полати полезай, пока я посуду мою, приготовь место для варенья. Приготовишь — позови меня, я подам.

Для банок с вареньем на полатях отводился левый ближний угол, и, чтобы не расчищать его все время, Евлампьев старался, когда он понемногу пустел, особенно его не заваливать, но он как бы сам собой всегда заваливался. Лежала пыльная желтая связка каких-то старых газет, холстяной серый мешок с чем-то мягким, с чем — Евлампьев не помнил, колеса от первого, малорослого Ксюшиного велосипеда… Он перетолкал это все, одно на другое, в правую половину, так, чтобы потом, когда будут появляться новые банки, больше бы не заниматься никакой чисткой, и крикнул Маше:

— Неси.

Маша принесла с кухни банки, составила их внизу около табуреток и стала подавать наверх.

— Ну как? — довольно спросила она, когда Евлампьев упрятал в сумерки полатей последнюю банку и вытащил оттуда голову.

Ягоды были куплены, варенье сварено и переложено в банки, но пока банки не стояли на полатях, полностью как бы приготовленные для будущего пользования, у нее не было чувства завершенности дела, полной законченности его, теперь же она могла насладиться своей работой в полной мере.

— Вот так! — показал Евлампьев большой палец в ответ на ее вопрос. Хотя, конечно, ничего особо красивого не могло быть в поблескивающем строе банок, размещенных им на полатях.

— Ну, теперь еще денька через три снова наведаться на рынок, подкупить немного, — все тем же исполненным счастливого довольства голосом сказала Маша, — и с клубникой и черникой будет закончено. Со смородиной все будет нормально, вот бруснику только потом не пропустить.

— Да не пропустим, — ответил Евлампьев, осторожно нащупывая ногой нижнюю табуретку.

— Брусничка моченая-а! — блаженно протянула Маша.

Моченая брусника действительно получалась у нее — чудо, все ее обожали и могли есть целыми мисками —и Елена, и Ермолай, и Галя с Федором, и Ксюша,но последние годы вот, как и все ягоды, она страшно подорожала, и стало ее мало, и уже не выходило, как прежде, заготовить ее две, а то и три десятилитровые бутыли, куда-то они и подевались, десятилитровые, пропали, так что и Маша ничего не знала о них, и, если выходило замочить ее килограммов семь-восемь, было хорошо.

7

Евлампьев шутил, говоря Маше, что скоро они узнают еще что-нибудь «пикантненькое» о детях, — поддразнивал ее, вовсе ни о чем подобном не думая, но так и случилось.

Он сощел с трамвая на ставшей домашне-знакомой остановке, от которой обычно ходили к Ксюше в больницу, быстро перешел улицу, глянул на небо — и понял, что до грозы не успеет дойти до больницы, нужно куда-то прятаться. Свирепо бушевавший еще две минуты назад ветер, вздымавший к крышам домов обрывки газет, полиэтиленовые пакеты, белым парусом пронесший сорванную откуда-то с балкона сушившуюся простыню, утих, только оседала, скрипя на зубах, поднятая им пыль, и сделались совершенные сумерки, — сизая, темно-клубящаяся туча закрыла почти все небо, пронзнтельно ослепляя змеящимся светом молний, кварталах в двух-трех отсюда шел уже дождь, и через какое-то мгновение его стеклянная нитяная тяжесть с шумом и плеском должна была обрушиться и на этот, еще сухой пока асфальт под ногами.

Вокруг бежали, сталкиваясь, извиняясь, огибая друг друга, люди, Евлампьев огляделся, вспомнил об арке в одном из домов совсем поблизости и, мелко перебирая ногами, пришаркивая от торопливости, бросился к ней.

Там уже собралась небольшая толпа. Все теснились у самого края арки, жаждя увидеть, как хлынет дождь, и, когда Евлампьев подбежал, чуть расступились, пропуская его вглубь. Евлампьев вскочил, встал у стены и перевел дыхание. Туча двигалась со стороны улицы, и со стороны двора арка полностью пустовала.

Гроз не случалось уже дней пять, солнце начинало палить, едва поднявшись над горизонтом, листья на деревьях, давно налившиеся зрелой зеленой силой, прямо на глазах сделались какими-то обвисло-тряпичными, термометр на раме кухонного окна показывал тридцать шесть градусов, и душа, уставшая было от этих бесконечных грозовых дождей, ливших ежедневно чуть ли не весь месяц, молившая до того об их окончании, вновь запросила их.

Евлампьев посмотрел на часы. В его распоряжении до ухода главного врача больницы оставался еще час. Вполне был нормальный запас. Гроза, как бы ни затянулась, едва ли могла громыхать целый час. Летняя быстрая гроза — налетела, побушевала и умчалась дальше; и даже если пойдут подряд несколько туч, можно будет добежать до больницы в перерыв между ливнями.

У него было прекрасное, парящее настроение. В больницу он ехал обменять непонадобившиеся пять ампул антистафилококкового гамма-глобулина, который единственно и вытащил Ксюшу с того света. У тех, которые добыл Виссарион, оставался запас годности всего в четыре месяца, а лечащий Ксюшин врач, когда Ксюша выписывалась, велела обязательно всегда иметь дома несколько ампул на случай рецидива. Рецидива могло не быть, но мог он и произойти — неожиданно, в любой момент, и в больнице, вот как случилось, когда привезли Ксюшу, антистафилококкового гамма-глобулина могло не оказаться. Маша со времени выписки Ксюши из