Мера бытия - Ирина Анатольевна Богданова

class="p1">Ночь она провела без сна, а следующие дни спеклись в сплошную серую корку горя. Первое время после страшного известия Варвара Николаевна ждала, что откроется дверь и войдёт Серёжа. Измученный, грязный, уставший, но живой. Сядет под вешалкой, снимет сапоги и попросит: «Мама, дай попить. Совсем в горле пересохло».

Она так живо представляла эту сцену, что постоянно держала наготове кружку с водой, чтобы сыну не пришлось ждать с дороги. Но шли дни за днями, складываясь в недели, а дверь оставалась закрытой.

Варвара Николаевна кое-как ела, кое-как спала и кое-как работала. Ночами она стояла на коленях перед иконами, а вечером после работы сразу шла в храм. Там, среди толпы таких же, как она женщин с измученными глазами, горе растворялось подобно упавшей в море капле.

* * *

Случилось так, что начало лета Катя встретила в госпитале, куда попала после ранения в плечо. Глупость, конечно, но осколок зацепил не на дежурстве, а когда она вместе с Лерой возвращалась с похорон Михаила Михайловича.

За похороны Лера отдала две банки тушёнки, оставленные специально для этого случая, и флакон тройного одеколона. Ради одеколона могильщик пообещал самолично поставить крест и табличку с надписью.

— Дома жить не могу, противно, буду проситься на фронт, — сказала Лера, когда они с Катей стояли на трамвайной остановке. — Как вспомню про мамино письмо, что ты дала мне прочитать, так плакать хочется. Получается, что сначала моя мама предала твою и раскаивается в своей ошибке. А потом её саму предал отец. В голове не укладывается. Я долго думала про написанное. Честно сказать — искала отцу оправдания. Всё же он меня вырастил. — Она посмотрела Кате в глаза. — До войны я может быть уговорила бы себя забыть и простить, а теперь не могу. Ненавижу подлость. — Погода была прохладной. Одёрнув гимнастёрку, Лера поёжилась: — Ты не замёрзла?

Катя пожала плечами:

— Нет. Я девушка горячая. Меня мама всегда ругала, что без платка хожу. А я, знаешь, надену для виду, отойду за угол и сдёрну.

— А мне после Ладоги всё время холодно. Хожу по асфальту, а под ногами чувствую лёд.

Опустив голову, Лера посмотрела на трамвайную платформу словно для проверки — действительно ли она стоит на твёрдой почве.

Трамваи ходили редко, и народу на остановке набралось порядочно. Пожилая женщина с беззубым ртом — последствия цинги — держала за руки двух мальчиков лет пяти. Несколько мужчин в стороне дымили самокрутками с махоркой. Две женщины тихо переговаривались и утирали глаза.

— А я не могу плакать, — глядя на них, сказала Лера. — У меня давно слёз нет. Пропали, когда на моих глазах машина с детьми под лёд ушла. Я тогда сутки рыдала, а потом как отрезало.

Катя хотела ответить, что тоже не из плаксивых, но тут над головой раздался грохот взрыва. Инстинкт сработал раньше разума: молниеносным движением Катя бросилась вперёд и подмяла под себя мальчишек, вырвав их у ничего не понимающей тётки.

Рядом кричали и падали. Несколько снарядов разорвалось перед трамваем, разбросав по сторонам деревянные шпалы и подняв вверх столб песка и дыма. Прикрывая собой детей, Катя видела ползущую Леру. Лера трясла головой, и лицо у неё было в грязи.

Когда отгремел последний взрыв, Катя попыталась встать и освободить детей, но не смогла пошевелиться от острой боли в лопатке. Закусив губу, она перекатилась на спину. От усилия в глазах стало темно.

— Да ты ранена, — пробился к ней в сознание голос Леры.

Растрёпанная, без пилотки, Лера склонилась над ней и стала ощупывать плечо. Каждое прикосновение было как раскалённый кинжал.

Удивительно, но кроме неё и трамвайных путей никто серьёзно не пострадал. Мужчины и женщина с мальчиками помогли Лере погрузить Катю в трамвай, который притормозил, не доезжая до места взрыва, а после вагоновожатый остановил состав напротив больницы. Спасибо тому инженеру, который придумал, что трамвай может ехать и вперёд, и назад.

Лечение, уколы, перевязки… Катя потеряла им счёт, относясь к ранению как к досадному недоразумению. В голове была одна мысль — скорее вернуться в строй, к девчонкам, которые не забывали навещать после дежурства. Часто приходила Лера и пару раз забегала Маша. Её лейтенант отправился на фронт, и Маша сразу сникла, побледнела. Говорила вроде весело, а губы подрагивали, и в глазах застыл немой испуг, как у обиженного ребёнка.

Катя её утешала, а сама всё время думала о Серёже. Как он там? Где?

Несколько раз Катя порывалась тихонько улизнуть из госпиталя и сбегать посмотреть на Варвару Николаевну — весела ли, грустна? Но нянечка в отделении попалась очень бдительная — ей бы в НКВД работать или в военной разведке шпионов разоблачать. Только ногу вынесешь за порог, как тётя Поля из-за угла выскакивает, что горох из дудки:

— Ты куда это собралась, Ясина? Дисциплину нарушать собралась? Сейчас главврачу отрапортую, чтобы тебе пять суток изолятора дали.

Отчаявшись, Катя предприняла неудачную попытку умаслить тётю Полю шоколадной плиткой. Но хитрый манёвр привёл к обратному результату: шоколадку тётя Поля взяла, но следить стала пуще прежнего.

Катя пошла к Серёжиному дому сразу из госпиталя, не заходя в казарму, потому что неизвестность давила с такой силой, что было трудно дышать. Она нарочно заняла очередь на выписку с утра пораньше, чтобы застать Варвару Николаевну спешащей на работу.

Утро выдалось чистым и ясным, как звоночек трамвая, разгоняющий зевак на путях.

Три остановки она проехала на подножке, а потом побежала, петляя через дворы. А вот и Серёжины окна. В них металась тень, значит, Варвара Николаевна ещё дома. Колеблясь между желанием взбежать по лестнице и спросить про Серёжу прямо или трусливо обождать, когда Варвара Николаевна выйдет на улицу, Катя решила спросить.

«И что удивительного? — уговаривала она себя, заходя в подъезд. — Подруга после госпиталя пришла навестить товарища. Боевого, можно сказать друга».

Когда стучала в дверь, сердце из груди переместилось куда-то в уши. А что, если дверь откроет сам Сергей? Что сказать?

Едва щёлкнула задвижка, Катя быстрым движением пригладила волосы и приготовила дежурную улыбку. Почему-то вдруг вспомнилась старая колокольня в обрамлении зелёной рощи и бескрайнее поле цветов, рассыпанных по пшенице. Словно взобравшись на колокольню, она перевела дух, но при первом взгляде на лицо Варвары Николаевны поняла, что летит вниз головой.

* * *

Варвара Николаевна была аккуратно причёсана и тщательно одета в тёмно-синее платье с маленьким белым воротничком. Глубокое горе выдавало только лицо с совершенно потухшими глазами и судорожно сжатые сухие белые губы.

— Вы ко мне? — Её