Последний пророк - Александр Каменецкий

Рахмон опустился передо мной на корточки. Взял флягу, поболтал, бросил. Что-то неприязненно сказал. Ткнул пальцем в ботинок, жестом потребовал разуться. Подчинился. Стопы были перемазаны кровью и жижей из разодранных водянок. Сплошь покрытые ранами, в пятак каждая. Поцокав языком, Рахмон крепко ухватил меня за щиколотки и вдруг сунул обе стопы глубоко в раскаленный песок. Я взвыл от боли как дикий зверь. Словно обмакнул ноги в кипящий суп. Сопротивляться не было сил. Садист, не отпуская щиколоток, вынул мои стопы из песка, осмотрел внимательно. Раны присохли, затянулись. Природная медицина, если можно так выразиться. Что-то коротко бросив мне, встал и ушел. Вернулся минут через пять. С новой парой башмаков, поприличнее. И с двумя лоскутами грубой ткани. Обмотал мне портянками ноги, потребовал обуться. Так было действительно гораздо лучше. Просто никакого сравнения. Отлил мне воды из своей фляги. По его речи и мимике я понял, что воду надо расходовать бережно. Пить крошечными глотками. И не глотать сразу, но долго держать во рту. Еще принес мне тюрбан. Длинное полотенце из домотканого полотна. Показал, как надо повязывать. Жаль, не было зеркала: в тюрбане, красный, небритый и потный, я смотрелся, наверное, потрясающе.

— Спасибо, — сказал Рахмону зачем-то по-русски.

Тот кивнул, отошел в сторону.

Следующий переход одолел уже легче. Считал шаги, дышал, концентрировался. Ботинки пришлись точно впору, мягкие портянки защищали ногу. К концу дня был смертельно усталый, но живой. Однако после вечерней молитвы день не закончился. До глубокой ночи Рахмон учил меня собирать и разбирать «АКМ». Со школьных времен я, конечно, ничего не помнил. Собирать, разбирать, смазывать. До полного автоматизма. Не знаю, отчего он со мной нянчился. Может, приказ получил. Учитель он оказался неплохой, но вспыльчивый. За каждую ошибку я получал или злобный окрик, или тычок под ребра. Кулаки у «старшины» были будьте-нате: мозолистые, крепкие. Насилу откупившись от Советской армии, оказаться «молодым» в армии муджахидов. Даже смешно. Надеюсь, хоть дедовщины здесь нет. И нет в пустыне сортиров, которые нужно драить зубной щеткой.

Утром, после обязательной молитвы, тронулись в путь и к обеду достигли крохотного селения. Горстка полуразвалившихся глинобитных домиков с плоскими крышами, две-три чахлые пальмы. Народ, человек пятьдесят, высыпал нас встречать. Смотреть на них было страшно. Старики, женщины и дети. Отощавшие до такого состояния, что на ум приходил Аушвиц. Скелеты, обтянутые коричневой кожей. С втянутыми'щеками, с глазами, запавшими глубоко внутрь черепа. В лохмотьях, с трудом прикрывающих омерзительную наготу. Хрупкие черепа с трудом держатся на тощих, как палочки, морщинистых шеях. Беззубые шамкающие рты. Исковерканные шишковатые пальцы. Ужасные женщины без возраста, у которых вместо грудей — складки иссохшей кожи. Невыносимое зрелище — дети. С животами, раздутыми рахитом. Кривоногие карлики-пузыри с лицами древних старцев… Все они, эти жуткие люди, измученные многолетним жестоким голодом, падали, счастливые, ниц перед «вайпером» Абу Абдаллы. Встречали его как Бога. Как пророка Мохаммада, явившегося к ним со страниц Корана. В белоснежном одеянии, с бриллиантовыми часами, Террорист Номер Один выглядел здесь существом с другой планеты. Или сказочным джинном, такой у него был вид. Пока он обеими рукам благословлял несчастных со своего бронетранспортера, сбоку подогнали грузовик. «Арабские афганцы» принялись выгружать на землю мешки с мукой, ящики с тушенкой и сушеными финиками. Голодные вздрогнули, как животные. Только присутствие имама удерживало их от того, чтобы не наброситься на еду, не разорвать мешки и ящики в мелкие куски. Что-то каннибальское было в глазах, первобытно-звериное. Абу Абдалла величественно и медленно спустился с бронетранспортера, принялся лично раздавать финики и тушенку. Люди принимали банки и пластиковые упаковки с благоговением, с невыразимым немым восторгом. Томас — Туфик снимал, суетился. Бегал вокруг, искал выгодный ракурс. Какие выйдут замечательные, черт побери, кадры! Мне стало противно до рвоты. Вслед за едой пошли ящики медикаментов. Один из стариков, с ног до головы изъеденный какой-то кожной болезнью, схватил одну из коробок, опрометью кинулся прочь. Хохотал, пробегая мимо меня, разевая рот с торчащими обломками желтых сгнивших зубов. Но, не рассчитав, видимо, силы, упал, выронил коробку. Упаковки аспирина «Байер» рассыпались у моих ног. Я присел на корточки, помогая старику собрать таблетки. Любопытства ради взглянул на срок годности — 12.07.2000 стояло на кон-валюте. Просроченные давным-давно! Что же он так, этот Мехди…

Сопровождаемые криками «Аллаху акбар!», отправились дальше. Примерно через час головной бронетранспортер вдруг остановился. Остановилась и колонна, но команды начать привал не было. Абу Абдалла слез со своего «вайпера», в окружении молчаливых «афганцев» пошел в сторону. Кто-то услужливо постелил на песок коврик. Сел. Томас установил перед ним свою камеру на треноге. Сразу после этого двое муджахидов торжественно, как курсанты у знамени, встали слева и справа возле своего предводителя, натянули на лица черные маски. Я уже понял, что это спектакль — маски. Сценические костюмы. Остальные отошли в сторону, образовав круг. Абу Абдалла начал говорить в камеру. Очередная речь, новая проповедь. Мусульманскому Наполеону пришла в голову свежая идея, которую необходимо запечатлеть для благодарного человечества. Для той части человечества, которая останется в живых, если сбудутся недвусмысленные пророчества этого типа…

Речь длилась долго, более двух часов. Абу Абдалла что-то обстоятельно пояснял невидимым слушателям, развивал какие-то мысли. Говорил артистично и убедительно. Жаль, я не понимал ни слова, да и стоял далеко, ничего не было слышно. Мы жарились на солнце, в строю. Никто не посмел покинуть колонну и сесть. На лицах муджахидов читалось бесконечное уважение к их идолу. Наверное, они и до вечера готовы были так стоять, без движения…

Вечером меня нашел Томас, потащил в палатку. Нужно было срочно передать бесценные кадры по Интернету для катарской телекомпании «Аль-Джазира». Спутниковая связь почему-то сбоила. Я возился с ней долго, но настроил в конце концов. Коротко расспросив меня о новых впечатлениях, он принялся пересказывать содержание речи:

— Хаджи говорил сегодня о милосердии. Почти все суры священного Корана, ал-Коран ал-Керим, начинаются словами «Бисмилла ар-Рахмон ар-Рахим». Мы называем Аллаха «ар-Рахману» — «всемилостивый» и «ар-Рахииму» — «милосердный». Это означает, что подлинное милосердие доступно только ему одному, Всеблагому, который заповедал всем правоверным совершать закят, то есть подавать милостыню и помогать нуждающимся — творить садака. Сказано в хадисе, что садака уничтожает грехи, как вода гасит огонь, отгоняет болезни и закрывает путь к семидесяти видам зла. Аллах, мир ему и благословение, возместит ущерб дающему садака и поможет одержать победу над врагами. Заповедь о закяте — четвертая из пяти величайших заповедей Аллаха, мир ему и благословение. Люди не могут быть по-настоящему добры, если не веруют. Но даже искренне верующий человек не способен проявить подлинное милосердие, поскольку все души в нынешнее время слишком загрязнены эгоизмом. Однако Коран требует от мусульманина творить закят с чистым сердцем. Как же в таком случае соблюсти заповедь? Ответ простой. Акт высшего милосердия, которое только доступно мусульманину, — убивать врагов Аллаха. Здесь не может быть никакого эгоизма, поскольку такое убийство совершается исключительно ради веры. А любое действие, лишенное эгоизма, есть великая заслуга перед Всеблагим. Милосердие же здесь двояко. С одной стороны, мертвый враг ислама не сможет больше причинить вреда мусульманам, чем исполняется заповедь о помощи нуждающимся. С другой стороны, душа кафира, насильственно освобожденная от тела, искупает таким образом часть своих грехов. Хаджи учит, что мусульманин, принявший участие в джихаде, является более милосердным, чем тот, кто подает нищему кусок хлеба.