Старейшее жизнеописание Спинозы. Трактат об очищении интеллекта - Андрей Майданский

Половцова оспаривает предложенное Куно Фишером толкование атрибутов как «сил» субстанции, отличных от субстанции как таковой. Атрибуты в сумме своей = субстанция (или, лучше сказать, не «в сумме», а взятые в интеграле — от латинского integer, «цельный»). Никакой иной реальности, помимо атрибутов, у спинозовской субстанции просто нет:

Та же самая мысль, с аналогичной критикой Фишера, но снабженная более обстоятельной аргументацией, проведена в книге Льва Робинсона «Метафизика Спинозы»[474]. И вышла она в 1913 году, как и работа Половцовой. Эти две книги поразительным образом совпадают еще во многих других моментах, и даже в исходном замысле. В Предисловии Робинсон заявляет о необходимости «уразуметь ее [систему Спинозы], обнять как внутренне непротиворечивое, в себе законченное целое». Не менее резко, чем Половцова, осуждая любителей «прибегать… к допущению безнадежных противоречий, отягощавших якобы концепции философа» [475].

Однако по духу своему работы Робинсона и Половцовой заметно разные. Для Робинсона Спиноза по преимуществу метафизик, занятый раздумьями о Боге и душе, о бессмертии и свободе человека; для Половцовой он прежде всего логик, разработавший мощный метод «усовершенствования интеллекта».

Половцовская интерпретация намного оригинальнее и, на мой взгляд, глубже. В основе спинозовской философии действительно лежит логический метод, разработанный главным образом в TIE. Не владея этим методом, с его ключевой дистинкцией форм познания — интеллекта и воображения, не руководствуясь этим методом сознательно на каждом шагу, «уразуметь и обнять» учение Спинозы «как внутренне непротиворечивое, в себе законченное целое» — затея решительно невозможная.

И потом, сам Спиноза не раз повторял, что в усовершенствовании интеллекта видит конечную цель (finis), к которой «должны быть направлены все наши действия и мысли» [TIE, 6]; что интеллект — наша «лучшая часть» (melior pars), и потому в его усовершенствовании должно состоять высшее благо [ТТР, 43]; что в жизни самое полезное — совершенствовать свой интеллект, в этом одном заключается для человека наивысшее счастье или блаженство [Eth4 ар сар4]. А ведь Логика и есть не что иное, как теория и метод усовершенствования интеллекта! Именно так определяет ее предмет Спиноза в [Eth5 prf].

Amor Dei intellectualis — это любовь к мышлению и к знаниям, а вовсе не любовь к некоей высшей, божественной субстанции, как представляется многим «метафизикам». Бог вовсе не существует отдельно от единичных вещей. Чем больше знаем мы (intelligimus) единичные вещи, тем больше знаем Бога, пишет Спиноза [Eth5 pr24]. Поэтому понятливый школьник, штудирующий учебник истории или природоведения, на деле любит Бога сильнее, чем папа римский. Наука об интеллекте — Логика, и только она, владеет методом, позволяющим отличить истинную, интеллектуальную любовь к Богу от любви воображаемой, религиозной, питаемой не светом разума, а слепой верой.

Половцова эту логическую аорту спинозовской философии сумела увидать, а Робинсон — нет. Он нечасто обращался к текстам TIE и, в целом, понял этот трактат не слишком глубоко. Но вот понимание спинозовской субстанции как «единства многородного» у Робинсона заслуживает высокой оценки. В этой части он Половцову превзошел: ушел в том же самом направлении дальше нее.

И Половцова, и Робинсон категорически возражают против (идущего еще от Якоби и подкрепленного авторитетом Гегеля) понимания спинозовской субстанции как инертной, недеятельной, и вдобавок абсолютно индифферентной, первоосновы мира, а ее атрибутов и модусов — как «различений, делаемых внешним рассудком»[476]. Робинсон доказывает реальность атрибутов простейшим способом — апеллируя к собственным словам Спинозы: атрибуты субстанции реально различны (realiter distincta) и все вместе составляют (constituunt) одну субстанцию.

Половцова же и тут, как обычно, предпочла аргумент логического порядка: так как все идеи интеллекта истинны, то атрибуты, посредством которых интеллект воспринимает (percipit) или выражает (exprimit) субстанцию, должны существовать и вне интеллекта, как реальные различия внутри самбй единой субстанции.

«Единое» для Спинозы вовсе не означает «лишенное различий», что бы там ни говорил Гегель или повторяющий его недоразумения Франк. Неправильно говорится у Франка и о «множественности» атрибутов, замечает Половцова. Они, по Спинозе, не множественны, а бесконечны. Истинная бесконечность не может быть выражена никаким числом, определенным или неопределенным. Бесконечность внечисленна. Слово «бесчисленное», означающее нечто невыразимое посредством чисел, Половцову не устроило. Приставка «вне-» призвана показать, что по отношению к атрибутам субстанции сам вопрос о количестве их неправомерен, неадекватен. Бесконечное понимается Спинозой «как исключающее всякий вопрос о числах», следовательно, и бесконечность атрибутов субстанции стоит «вне всякого вопроса об измеряемом числом количестве»[478].

Тут Половцова не права. Спиноза не только не считал вопрос о количестве атрибутов неадекватным, но он сам ставил его и давал обстоятельный ответ, доказывая, что кроме тех двух атрибутов, что известны конечному человеческому интеллекту, должны существовать еще и другие, не имеющие числа — бесчисленные.

В положении «атрибуты субстанции бесчисленны» не содержится никакой идеи, никакого конкретного знания об атрибутах; слово «бесчисленное» дает всего лишь отрицательное выражение понятию актуальной бесконечности субстанции. Такое негативное выражение природы вещей характерно для рассудка: к числу его категорий (entia rationis) принадлежат вообще «все модусы, какими дух пользуется для отрицания (omnes modos, quibus mens utitur ad negandum)» [CM 1 cpl]. Эти пустые, негативные абстракции обязаны своим существованием ограниченности, конечности нашего интеллекта, и, однако, они вполне адекватны, при условии, что мы не примем их по ошибке за нечто положительное— за идею вещи. И не спутаем бесчисленность с наивысшим положительным свойством субстанции — с бесконечностью[479].