Анри Бергсон - Ирина Игоревна Блауберг

на примере понятий порядка и ничто — древних философских понятий, еще со времен античности получавших разную трактовку. Исследуя первую идею, он полемизирует с прежней философией, в частности с кантианской традицией, согласно которой только априорные формы чувственности и рассудка упорядочивают бессвязное, хаотическое чувственное многообразие реальности. Он согласен с тем, что основной проблемой теории познания является вопрос о том, как возможна наука, т. е. почему в вещах существует порядок, а не беспорядок. Действительно, наука имеет дело с упорядоченным, с хаосом она не могла бы работать. Но откуда этот порядок? Классическая философия решала проблему порядка по-разному: считая основой и гарантом порядка в мире Бога, отождествляя порядок универсума с законами человеческого разума или, как Кант, усматривая в априорных формах чувственности и рассудка способность упорядочивания многообразия. «…Когда стремятся обосновать порядок, его считают случайным, если не в вещах, то с точки зрения разума: для вещи, которая не считается случайной, не требуется никакого объяснения. Если бы порядок не казался нам победой над чем-то или прибавлением к чему-то (что было бы “отсутствием порядка”), то ни античный реализм не говорил бы о “материи", к которой присоединяется Идея, ни современный идеализм не полагал бы “чувственного многообразия”, организуемого интеллектом в природу» (с. 232).

Итак, само стремление обосновать порядок – признак того, что его не считают чем-то само собой разумеющимся. А между тем, по Бергсону, здесь не нужно ничего дополнительно обосновывать: в природе нет беспорядка; она всегда определенным образом упорядочена, только существующий в ней порядок особого рода – в нем можно выделить разные уровни. Так, порядок, обнаруживаемый в материи, есть фактически инверсия порядка жизни: «…первый род порядка есть порядок жизненный или исходящий от воли, в противоположность второму порядку инерции и автоматизма» (с. 225)[335]; второй род порядка Бергсон называет также геометрическим. На самом деле порядок случаен только по отношению к порядку другого рода. И тогда то «бессвязное многообразие», о котором говорил Кант, располагается не ниже порядка, а на полпути между двумя родами порядка: «Нет вначале бессвязного, потом геометрического, потом жизненного: есть просто геометрическое и жизненное, а затем колебание ума между тем и другим – идея бессвязного» (с. 236). Интеллект же постоянно стремится смешать оба вида порядка и, не обнаруживая порядка геометрического, делает отсюда вывод о наличии беспорядка. Идея беспорядка, хаоса поэтому является «чисто практической. Она выражает собою разочарование в определенных надеждах и обозначает не отсутствие всякого порядка, а только наличие того, который сейчас не представляет для нас интереса» (с. 267). Если же осозать различие между порядком «воли» и порядком «автоматизма», то рассеется двусмысленность, в которой коренится сама идея беспорядка, а вместе с ней исчезнет и существенная трудность, отягощавшая познание. Исчезнут псевдопроблемы – и это один из важнейших для Бергсона критериев (императивов), с самого начала направлявших его на философском пути. Исходной точкой стало для него когда-то прояснение проблем времени и свободы, доказательство того, что все нагромождение сложностей вокруг них проистекало из их неверной постановки; и дальше он неуклонно старался «расчистить» познавательное поле.

Анализ идеи порядка имел для Бергсона особое значение: он стал важным способом демонстрации того, как инверсия «жизненного» приводит к появлению «геометрического», т. е. материального, поскольку геометризм, хотя и не полный, – одна из самых существенных черт материи, разворачивающейся в пространстве как протяженность в результате ослабления напряжения жизненного порыва. А так как генезис интеллекта тесно связан с генезисом материи, неудивительно, что именно геометрический порядок и является для интеллекта привычным. В целом же бергсоновская идея порядка становится яснее в свете того, о чем мы неоднократно упоминали: если самой материи свойственна, пусть в ничтожной мере, длительность[336], то это и служит основанием для приписывания материи начального порядка; материя – не просто механическое сочетание частей, присущие ей динамические взаимодействия коренятся в некоей, еще первичной, организации.

Аналогичным образом Бергсон исследует и идею ничто. Поскольку в его континуалистской картине мира реальность предстает как два разнонаправленных непрерывных потока, то ясно, вообще говоря, что небытие, ничто в его концепции неуместны (мы отвлекаемся пока от проблемы сотворения мира – об этом речь впереди). Реальность в его понимании предполагает полноту, «в природе не существует абсолютной пустоты» (с. 272; здесь он – подлинный наследник Лейбница). Когда же речь идет о несуществовании, небытии, нереальном, то это связано с направленностью нашего внимания: мы всегда имеем дело с определенной реальностью, всегда что-то воспринимаем, и «только когда наличная реальность оказывается не той, которую мы искали, мы говорим об отсутствии второй там, где констатируем наличие первой» (с. 266). Бергсон анализирует эту идею с психологической и философской точек зрения. Невозможно, говорит он, воспринять отсутствие чего-то, можно воспринять только наличие. Если я попытаюсь перекрыть все каналы внешнего восприятия, то останется все же то сознание, которое я имею о самом себе; но усилие, с помощью которого мы стремимся создать образ уничтожения всего, заставляет наш разум перебегать от внешнего к внутреннему и обратно, и посредине этого пути находится точка, где мы уже не замечаем одной реальности, но еще не начали замечать другую; здесь и формируется образ небытия. Исследуя применяемую в данном случае разумом операцию отрицания, Бергсон заключает: все затруднения связаны с тем, что отрицание представляют себе симметричным утверждению и приписывают ему особую власть, тогда как на самом деле оно тоже является утверждением, но второй степени, поскольку «утверждает нечто об утверждении, которое само утверждает что-либо о предмете» (с. 278). Таким образом, отрицание, в отличие от утверждения, относится к вещам не непосредственно, а опосредованно; кроме того, указывая на то, что одно утвердительное суждение должно быть заменено другим, оно не определяет точно, каким именно: так, говоря «этот стол не белый», я еще ничего не говорю о том, какого цвета стол.

Негативность, следовательно, носит чисто субъективный характер: отрицательное суждение не утверждает какой-либо объективной реальности, а предполагает, что данная вещь может быть заменена другой, о которой пока не говорится ничего определенного. «Так как подобная операция может осуществиться над какою угодно вещью, то мы предполагаем, что она совершается над каждой вещью по очереди и, наконец, над всеми вещами в целом. Мы получаем таким образом идею “абсолютного небытия”» (с. 285). Она, как и идея беспорядка, связана в конечном счете с практическим характером человеческого познания, с функциями интеллекта. Мы можем при необходимости уничтожить любую вещь, но не можем уничтожить целого; когда мы пытаемся это помыслить, оказывается, что мысленно мы заменяем один предмет другим, тем, чье наличие было бы нам практически полезным. Поэтому можно представить себе