Анри Бергсон - Ирина Игоревна Блауберг

Реальный повод для неверных трактовок философии Бергсона часто давал его «дихотомический» метод, создание понятий-пределов, понятий-оппозиций. Интеллект и интуиция – очередной пример такой оппозиции. Метод разведения крайностей Бергсон противопоставил гегелевскому диалектическому принципу единства и борьбы противоположностей. У Бергсона противоположности несколько статически разделены, вычленены из самой реальности, где они на деле всегда сосуществуют. Такой прием философ использовал, как отмечалось выше, для выявления «эндосмосов», затемняющих суть проблемы. Бергсон вообще редко употреблял слово «диалектика»: вероятно, оно прочно ассоциировалось в его сознании с учениями «немецких пантеистов» (правда, в его концепции обнаруживается и много диалектических моментов в привычном нам понимании – скажем, в описании взаимодействия интенсивного и интенсивного и др.). Это не означает, однако, что он вообще отрицал диалектику, но, судя по всему, он понимал ее в смысле, восходящем к традициям античности, к Сократу и Платону: как диалог, столкновение противоположных мнений в дискуссии, споре. «Диалектика необходима, – писал он, – чтобы подвергнуть интуицию испытанию, необходима также для того, чтобы интуиция преломилась в понятия и передалась другим людям: но очень часто она только развивает результат этой интуиции, которая переходит за ее пределы». Диалектика, по Бергсону, обеспечивает внутреннее согласие нашей мысли с самой собой, и в этом смысле является только «ослаблением интуиции» (с. 213). Создавая понятия-пределы, Бергсон продолжал и традиции антиномической диалектики Августина и Паскаля.

Хотя бергсоновский метод создавал трудности для понимания его философии, в литературе отмечалась и другая сторона этого метода: так, М. Мерло-Понти видел достоинство концепции Бергсона именно в подчеркивании сопряженности, связи предельных понятий, обозначающих взаимодействующие стороны реальности: «Бергсон понял, что философия заключается не в том, чтобы сначала осознать по отдельности, а потом противопоставить друг другу свободу и материю, дух и тело; он понял также, что свобода и дух, чтобы быть таковыми, должны засвидетельствовать себя с помощью материи, или тела, то есть выразить себя». Этот обмен между прошлым и настоящим, материей и духом, молчанием и словом, миром и нами, по Мерло-Понти, – лучшее в бергсонизме[342].

Но как бы то ни было, интеллект в концепции Бергсона предстал в существенно суженном виде. И это, очевидно, стало результатом той его борьбы «на два фронта», о которой мы говорили вначале: против предшествовавшей метафизики, с одной стороны, и сциентизма, с другой. Если какую-то роль в его критике прежних философских понятий и сыграл призыв, прозвучавший уже в философии Гегеля (хотя гегелевских диалектических понятий он тоже не признавал), он сохранял негативное отношение к послекантовской рационалистической традиции. В историко-философском обзоре, представленном в четвертой главе «Творческой эволюции», Бергсон признает, что послекантовская философия отвела существенное место становлению, прогрессу, эволюции, но, с его точки зрения, она осталась при этом в сфере вневременного, так как длительность не играет в ней никакой роли. И хотя преемники Канта, в отличие от него самого, обратились к сверхчувственной интуиции, что дало им возможность преодолеть кантовский релятивизм, эта интуиция была вневременной, а потому реальная последовательность, предполагаемая длительностью, была заменена в этой философии «ступенями в реализации Идеи или ступенями в объективации Воли» (с, 341). Диалектический разум, действующий в сфере вневременного, был для Бергсона неприемлем. Этим и объясняется то, что он, двигаясь от Канта в ином направлении, чем сторонники немецкого классического рационализма, расширил функции кантовского рассудка, наделив его способностью достигать не только относительного, но и абсолютного знания, однако вместе с тем резко сузил саму сферу этого знания. И тот интеллект, каким его представляет Бергсон, – познающий лишь механическое, формальное, лишь отношения, элементы различных явлений и ситуаций, объединенные по правилам «кинематографического» метода, – фактически подпадает под гегелевскую критику рассудка, способа познания, стоящего существенно ниже разума. Выходит, что Бергсон облегчает и упрощает себе полемическую задачу, критикуя интеллект, который сам же изначально лишил реально присущих ему творческих моментов? С одной стороны, это действительно так. Но если все время помнить об особенностях его дихотомического метода и о том, что еще в ранних работах он предложил новую модель сознания, обозначив том самым свое отношение к прежней научной и философской рациональности, то проблема повернется другой стороной.

Рассуждения Бергсона в «Творческой эволюции» об интеллекте и интуиции, науке и философии возвращают нас к тому, о чем уже шла речь выше: в истоках его философствования лежали именно размышления о границах классической науки и ее методологии, связанные с изменениями, происходившими в науке на протяжении XIX века. Он сосредоточил внимание на расширении области научного знания, на тех открытиях в сфере естественных наук (главным образом биологии), проблемах теории эволюции, которые, по его мнению, не могли получить адекватного объяснения в терминах «логики твердых тел». Сама наука, о которой размышлял Бергсон, давно уже не была той более или менее монолитной наукой XVII века, с какой имел дело классический рационализм. Именно поэтому он часто подчеркивал, что наука перестала быть единой и ее исходные принципы требуют переосмысления. Такой подход Бергсон и предложил с позиции биологически ориентированной эпистемологии[343], и подобно тому как в ранней концепции обращение к непосредственным данным сознания стало попыткой преодоления механицизма в психологии, так теперь учение об интуиции, непосредственном проникновении в реальность свидетельствовало о его стремлении превратить философию в особую дисциплину, преодолевающую механицизм и «математизм» существующих научных методов. По словам М. Чапека, Бергсон понял, что «ньютоно-евклидовская, или скорее ланласо-евклидовская форма интеллекта адекватно представляет не природу в ее целостности, а только часть этой природы, имеющую жизненное значение для человеческого организма»[344]. Достоинства й недостатки бергсоновского подхода к науке хорошо показывают Пригожин и Стенгерс: «Можно ли утверждать, что Бергсон потерпел провал [в поиске приемлемой альтернативы науке своего времени] так же, как до него посткантианская натурфилософия? Бергсон потерпел провал, поскольку основанная на интуиции метафизика, которую он жаждал создать, так и не материализовалась. Бергсон не потерпел неудачи в том, что, в отличие от Гегеля, ему посчастливилось высказать о естествознании суждение, которое в целом было твердо обосновано, а именно: Бергсон утверждал, что классическая наука достигла своего апофеоза, и тем самым выделил (идентифицировал) проблемы, и поныне еще остающиеся нашими проблемами. Но, как и посткантианские критики, Бергсон отождествлял науку своего времени со всей наукой. Тем самым он приписывал науке de jure ограничения, которые в действительности были лишь ограничениями de facto. Вследствие этого он пытался раз и навсегда установить status quo для соответствующих областей науки и других разновидностей интеллектуальной деятельности. Единственная перспектива, которая оставалась открытой для него, состояла в том, чтобы каким-то образом указать способ, позволяющий антагонистическим подходам в лучшем случае лишь сосуществовать»[345].

Описанный