Карл, герцог - Александр Зорич

– Теперь мы вроде совсем квиты, хотя нос я тебе и не сломал. Теперь слушай полную правду, которую я клялся унести с собой в могилу, но мои хозяева углядели на твоём челе пароль следующего мая и разрешили рассказать тебе всё, что я знаю сам.

В позапрошлом году в моём лесу появились двое – мужчина и женщина, каждый с виду лет тридцати. Я нашел их, когда они обустраивали себе покои в заброшенных штольнях. Я хотел убить мужчину и овладеть женщиной, но они сломали мой топор, как тростинку, и сказали, что я имею выбор: стать либо бароном, либо покойником. Я сказал – бароном. Они взяли с меня прядь волос, лоскут кожи, каплю семени и чашу крови. Через месяц они сказали, что ничего не вышло и что зайцы в этом лесу благочестивей даже такого доброго человека, как я. Про барона я молчал, полагая, что спасибо и за жизнь. Потом они вызвали меня и подучили, как спасти Эдварда. Этот их заяц заманил дурака куда надо, баба его напугала, а я вроде как его спас. Я получил титул и полюбил их как родных.

Мне сказали, что есть некий сосуд, без которого их жизнь печальна, и сказали, что им вот-вот завладеет доверенный человек герцога Бургундского. Ты, ясное дело. Они научили меня, как завладеть этим сосудом. Способ показался мне ненадежным, ведь ради него я должен был пить пиво с тобой в Перонне, подставлять свой нос под твой кулачище и вообще делать всё то, что мы делали вплоть до приезда в Азенкур. Но теперь я вижу, что они были правы. Как ты помнишь, третьего дня я выиграл спор и получил от тебя чашу. Позавчера ночью ко мне приходила женщина и забрала дароносицу, а вчера ночью я получил её обратно. Больше я ничего не знаю и знать не хочу. Если нам с тобой ещё суждено увидеться, значит, это произойдет в следующем мае и я убью тебя. Потому что я клянусь убить тебя при первой следующей, любой следующей встрече.

Оклемавшийся Луи, до которого слова Эстена доходили как сквозь ватное облако толщиной в парсек, но всё-таки доходили, наконец нашел в себе силы сесть на полу, очумело поводя головой.

– Благодарю за откровенность, мессир д’Орв, – с трудом ворочая распухшим языком, сказал Луи. И, прекрасно понимая, что убивать его ни сегодня, ни завтра не будут, добавил:

– Но, мессир, я продолжаю настаивать на том, что мне необходимо получить хотя бы одну прядь волос с виденного нами сегодня поутру юноши.

Эстен подошел к Луи вплотную и, протягивая ему руку, чтобы тот поднялся, буркнул:

– Нет вшей жирнее бургундских.

На обратном пути из Азенкура ему, Луи, так и не удалось придумать никакой убедительной лжи для Карла. Никакой.

Поэтому, уже подъезжая к Дижону, Луи сошелся с самим собой на том, что лгать не будет. Напротив, расскажет всё как есть. И за это Карл взыскует его дворянским титулом, ибо редко когда сильным мира сего приходится получать такие новости, каких у него, у Луи, полная сума.

В Дижоне Луи узнал, что Карла всё ещё нет. Осада Льежа затягивается, всё затягивается петлей на поди сейчас разберись чьей же шее, и Карл рискует зазимовать во Фландрии. Карла нет дома. А Изабелла есть.

Измена. От «измены» необходимо воздерживаться в описании того, что происходит между мужчинами и женщинами. «Это измена!» – пусть лучше так выражается одноглазый генерал из авантюрного романа. Это ей-Богу несерьезно, когда человек, небеса которого рухнули, а звезды погасли, хрипит, возбужденно перезаряжая пистолет: «Она мне изменила!». И, между тем отмечалось, что благороден тот, кто не скажет при блеске молнии: «Вот она, наша жизнь!»

Что думала Изабелла, когда втихаря любилась с Луи? Что ей это в общем-то не нравится. Что ей это в общем-то нравится, но совсем в другом смысле.

Что ей не нравилось: Луи улыбается иногда, уже потом.

К счастью, никто никого не использовал. В том смысле, что никому от всего этого блуда не было пользы. Ни ей, ни ему. Несмотря на тысячу «но», то было приятно. Но ведь это нельзя назвать пользой – всякий знает, что приятно можно сделать себе тысячью безопасных способов. Поголодать, а потом наесться. Отсидеть нудную пьесу, а потом изругать её в обществе тех, кому она глянулась. Или вот сплетни, мастурбация, подачки нищим, протекция смазливой молодежи. Можно петь, если умеешь, купаться в молоке, мчаться во весь опор с вершины холма, пьянствовать, жечь что-нибудь. Это будет приятно, и совсем не нужно для этого совращать жену сюзерена или рогатить мужа с его же правой рукой, приятелем, советчиком.

Итак, зачем они это делали, по большому счету непонятно. Изабелла оправдывала это соображениями квази-даосского вида. Наподобие «Так случилось, а значит это следствие естественного порядка вещей». Луи чем-то вроде любви к герцогу. Это такая любовь – что-то вроде знакомства через одну рюмку. И ещё тем, что спать с герцогиней это почти такое же в его положении безумие, каким была для Карла вот та история с белобрысым ангелом из Меца. Луи нравилось знать, что безумие герцога Карла по плечу ему, смерду.

По поводу истории с Мартином у Луи было особое мнение.

Когда всё происходило, являлось, жглось и Мартин был ещё жив, Луи не замечал ничего. О скандале он узнал едва ли не последним. Он был изумительно слеп, глух и отвлечен в то лето. И не мог себе простить. Это Луи! – полагавший, что знает Карла (которому он же ещё объяснял, из какого места девочки мочатся и почему это не то самое место) так же скучно и хорошо, как рука знает ногти. Это было как оскорбление. И когда Карл в терновом венце с жемчужными плевками на бархатном кафтане, словно герой, вальсирующий под шелест прибоя, под плеск осуждающего одобрительного ой-ой, двинулся на замок Шиболет, Луи признал, что должен воссоздать правду, или то, что было бы даже полнее, правдивее самой правды, во что бы то ни стало. Так наливалось соком особое мнение Луи.

Для себя Луи называл бытийную канву тех событий «немецкой пиэсой». Прошел месяц, пока из какофонии, подвергнутой дознанию Луи, показались хвостики и лесенки стройных адажио. Пока соколы, живые и нарисованные, нестройный бабский лепет и скрипучие двери Лютеции, рассказы слуг и мыслительная кинохроника тех деньков не запели циничную следовательскую баркароллу. А потом, полгода спустя, какофония, вылущившись из кокона фактов и домыслов, превратилась в полифонию плотской любви, страстей и смертоубийства. А Карл с Мартином были вписаны двумя полуобнаженными эллинскими коапулянтами в редкое издание для взрослых, состоятельных и чуть седых натуралистов с гонорейными катетерами, спрятанными в шляпах – книжонку, единственно интересную тогда Луи.

Гельмут и Иоганн позавидовали бы успеху Луи. Быть может, когда они покидали Дижон, в их головах звенела не менее кристальная ясность, чем та, что обрел Луи. Но где им было до того, чтобы рыдать над ней. Когда дознание Луи было в самом разгаре, он даже начал дневниковствовать. Это вольтерьянское занятие, правда, ограничилось одной-единственной записью, беременной очаровательным романом. «Всё ясно», – написал Луи.