Родина - Фернандо Арамбуру

– По мне, так пусть будет хоть китайцем, негром или цыганом. Главное, что его выбрала моя дочь. И точка.

– Дурак ты дурак, всегда был дураком и дураком помрешь. Сам не знаешь, что несешь. Небось утром тебе на голову кирпич свалился. Ну-ка, раз уж ты считаешь себя таким умником, пойди к дону Серапио и расскажи, что твоя дочка вышла замуж не по-церковному, да еще за типа, который ни слова не говорит по-баскски.

– Она вышла замуж за честного, работящего парня, который ее уважает и любит.

Нет, такого Мирен стерпеть просто не могла, она со злобой сорвала с себя фартук. И крикнула уже через силу, быстро выходя из кухни, чтобы запереться в туалете и выплакаться вволю:

– Ай, Иисусе, до чего я одинока, до чего одинока!

Пролетели дни, пролились новые дожди. В феврале две семьи уговорились вместе отправиться в ресторан. Мирен язвительно: празднуем между своими, словно это поминки. За стол сели всемером: молодые супруги, их родители, а также Горка, который, вопреки требованиям матери, наотрез отказался надеть костюм с галстуком, потому что после ресторана планировал встретиться с приятелями и не хотел, чтобы они над ним насмехались. Мирен на него наседала, ничего не желая слушать. Аранча и Гильермо встали на сторону мальчишки, который в результате явился на обед в футболке и кроссовках, а потом первым и ушел.

Остальные мужчины оделись так, как того требовали традиция и их собственные супруги. Костюмы сидели на них неважно – тут широко, там висит или стоит колом. Все трое имели вид пролетариев, постаравшихся принарядиться к празднику. Правда, об их внешнем виде позаботились жены, которые взялись за дело со всей ответственностью и, завязывая мужьям галстуки, прикрикивали: стой спокойно, не дергайся.

Сами женщины выглядели гораздо лучше. Больше вкуса и больше элегантности. Все три сделали прически в парикмахерской. Аранча надела темно-зеленое платье, которое было на ней и в день бракосочетания, а еще вставила розу из ткани того же цвета сбоку в распущенные волосы. На Мирен было темно-синее платье, которое она купила себе в магазине в Сан-Себастьяне. Анхелита втиснула свои пышные формы в бежевую юбку с белой блузкой, что дало Мирен повод позже пройтись на ее счет, когда они с мужем уже легли в постель.

Хошиан, повернувшись лицом к стене, напрасно старался заставить жену умолкнуть – ее рот оказался совсем близко от его уха и извергал словесные потоки. А Хошиану хотелось отдохнуть, день-то был длинным. Но Мирен продолжала сидеть, прислонившись спиной к изголовью кровати, и никак не могла угомониться. Под конец она спросила:

– Ну и как тебе все это?

– Отлично. Мясо, правда, было жестковато.

Зачем он это сказал? Неужто не понимал, что только подливает масла в огонь? Он сразу раскаялся – не столько в самом своем ответе, сколько в том, что вообще что-то ответил. Но было уже поздно.

– Жестковато? Подошва. А консоме – вообще ни то ни се. Нам с тобой доводилось бывать в заведениях получше и к тому же не таких дорогих. Но чего тут можно было ждать? Когда все делается не как Бог велит, ничего путного выйти не может.

– Хочу тебе напомнить, если ты вдруг позабыла, – мне завтра с утра пораньше на работу вставать.

– Аранча со своей свекровью вроде бы ладит. Заметил, как наша дочь помогла ей развернуть салфетку? А потом сняла каплю майонеза вот отсюда, у нее с усов? Потому что, если это у нее не усы, тогда можешь называть меня епископшей. Для собственной матери у Аранчи никогда любви не хватало, а для этой толстой бабищи из Саламанки – сколько хочешь.

– Ладно, ладно. Не заводись по новой.

– А еще я видела, что сам ты с зятем уже нашел общий язык. Над чем вы там гоготали?

– Слушай, теперь ты еще и на него, что ли, остервенишься? А он ведь и добрый, и ласковый донельзя. Знаешь, меня даже тревога берет, как бы он не стал подкаблучником у нашей дочки.

– И еще у вас с ним вроде как получился свой отдельный разговор.

– Просто мы оба спортом интересуемся.

– А чего ты так расчувствовался? Это надо – пустить слезу у всех на глазах! В таких случаях нормальные люди выходят на улицу или запираются в уборной, а не устраивают представление. В жизни такой стыдобищи не испытывала.

– Я тебе уже говорил: не сдержал себя, вот и все.

– Да уж, что не сдержал себя, это точно, только совсем в другом смысле: когда слишком приналег на каву. Я ведь не слепая. Сразу увидала, когда ты принялся бок чесать.

– Не плети лишнего. Я про сына вспомнил. Вся семья в сборе за праздничным столом, а он невесть где пропадает.

– Ну и выставил нас в смешном виде. Не хватало только, чтобы ты заговорил про Хосе Мари при этих. Я бы в тебя сразу тарелкой запустила, можешь не сомневаться.

– Хватит языком-то молоть. Дашь ты мне поспать или нет?

Мирен погасила лампу со своей стороны. Хошиан свою погасил еще какое-то время назад. Ну и что, теперь супруги умолкли? Он – да. Мирен, не меняя позы, продолжала и продолжала в полной темноте вспоминать подробности обеда, а также судить, рядить и злобиться.

– Для меня они все равно люди пришлые, чужаки, одним словом. Пусть любезные, пусть воспитанные и что там угодно еще, но видно ведь с первого взгляда, что родились-то они не здесь. Хоть манеру речи возьми, хоть жесты… По мне, они даже жуют как-то не так. Вот и жди теперь, что появится у нас внук по фамилии Эрнандес. При одной только мысли об этом у меня кишки начинают болеть. Мне, честно скажу, именно из-за этого плакать хочется, а не из-за Хосе Мари, который, между прочим, защищает дело Эускаль Эрриа. Не знаю, не знаю, Хошиан, и что мы с тобой сделали не так? Может, ты скажешь? Почему дочка у нас получилась такой непутевой? Эй, Хошиан, ты что, спишь?

В Сан-Себастьяне присуждали литературные премии, учрежденные для молодых авторов. Конкурс каждый год объявлял Сберегательный банк провинции Гипускоа. Мирен не до конца поняла, что там ей говорили по телефону, поэтому, когда Горка вернулся к обеду домой, смогла сообщить ему только это:

– Звонил какой-то сеньор, спрашивал тебя. Сказал, будто ты что-то выиграл в Сберегательном банке.

Но до утра следующего дня Горка, которому вот-вот должно было стукнуть восемнадцать, так и не смог получить подтверждения тому, о чем догадывался/мечтал. Он удостоен первой премии по разряду поэзии на баскском языке за стихотворение под названием Mendiko ahotsa[82]. Это был его первый успех.

Никто, даже лучшие друзья понятия не имели, что он участвует в литературном конкурсе. И не впервые. Если выиграю – отлично, если нет – вряд ли кто об этом проведает. Зато о победе узнал весь поселок, ведь в день вручения премии приехал журналист и взял у Горки интервью, так что фотография юного поэта и беседа с ним появились на следующий день на посвященных культуре страницах “Баскской газеты”. Сообщения о премии напечатали и другие областные издания, но без интервью и фотографии. Каждому победителю конкурса причиталось по десять тысяч песет.