Открыта вакансия телохранителя - Наталья Бульба

И все, о чем я жалел в этот момент, – я не могу опуститься перед ней на колено, склонив голову перед хрупкостью, которая способна свершить то, что не под силу и мощи, перед мужеством, что достойно воина, перед преданностью, что близка к самопожертвованию, и коснуться края ее одежды, отдавая дань благодарности за то, на что она оказалась способна.

– Сестра…

Она чуть улыбнулась, слушая, как я пробую на слух новое для меня слово, ласкаю его губами, наслаждаюсь тем, как оно соскальзывает с моего языка.

– Да, Закираль. Я твоя сестра. И не сожалею об этом: всегда мечтала о сильном старшем брате. Если, конечно, ты не против…

– Рае! – Я сделал попытку привстать, потому что даже предположение, что я могу ее отвергнуть, казалось мне кощунственным, настолько невыносимым, насколько не была невыносима боль от полученных ран.

Она метнулась ко мне сразу, как только я шелохнулся, и удивительно сильной для такой хрупкой фигуры рукой заставила меня опуститься обратно на подушку.

– Ты мог не простить мне смерть своей матери. – И добавила, строго, но продолжая ласково улыбаться: – И тебе желательно не шевелиться, особенно резко – дай своему телу еще несколько часов, чтобы твои раны затянулись лучше.

– Я сделаю все, что ты сказала. Только не оскорбляй меня больше словами бесчестья. А мама… Она сделала свой выбор. И я печалюсь лишь об одном – я знаю ее только по воспоминаниям других. Но даже этого хватает понять – она была удивительной женщиной. И она дала мне жизнь, она дала мне возможность узнать тебя. И она дала мне Наташу.

– Да, Закираль, – она коснулась кончиков пальцев, единственного, что выглядывало из-под белых бинтов, которыми я был почти полностью обмотан, – она дала тебе жизнь. И она мечтала о том, что ты не станешь таким, как твой отец.

– Это тяжелая для меня тема, Рае. – Мое лицо, которое, в отличие от тела, совершенно не пострадало, застыло маской. Дарана собиралась оставить его напоследок – не успела. Она многого не успела благодаря моей невесте. Но… Мысль о том, что эта встреча может быть не последней, холодом обдала сердце. Пришлось откинуть ее как на данный момент несущественную. Но… не забыть. Потому что моя забывчивость могла сыграть не только со мной свою злую шутку. – Я воспитан как черный воин, как алтар, как истинный даймон. Я знаю, что такое – Кодекс чести. Я знаю, что такое – законы Дарианы, законы моего народа. Я со многим не согласен, многое я предпочел бы сделать по-другому. Но это мой народ.

Слова вырывались из груди с огромным трудом: меньше всего мне хотелось ответить этой женщине черной неблагодарностью. Но все, что я говорил, было частью меня, частью моей жизни. И пусть внутренний круг уже заинтересовался моей персоной, в том, что я делал, – не было предательства: правитель темных уже давно знал о том, что на него готовится покушение. Так что… мое сообщение лишь это подтвердило.

Но она продолжает улыбаться, словно все то, что происходит или происходило в моей душе, ей хорошо известно.

– А разве ты не сам все сказал? Это – твой народ. И это – мой народ, хоть я и не называю себя даймоном. Ты – воин. Но скажи мне – тебе доставляет удовольствие убивать? Ты ощущаешь восторг в сердце, когда уходит чужая жизнь? Ты испытываешь радость от мысли, что я, твоя сестра, которую ты назвал своей, Наташа, которую ты любишь, могут исчезнуть в огне будущей бойни?

– Рае, это…

– Я знаю – мои слова причиняют тебе боль. Но я чувствую, на все эти вопросы ты ответишь одним словом: нет. Потому что у тебя действительно есть понятие чести. А раз это так – ответь сам себе на вопрос: зачем оно тебе? Ведь вы придете сюда не потому, что вам нечего есть и вы стремитесь накормить своих, и даже не потому, что вас стало слишком много и вам не хватает места, чтобы жить, и не потому, что мы вас чем-то оскорбили и вы намерены смыть это оскорбление нашей кровью, вы придете сюда не потому, что вашему ялтару не хватает власти. Вы придете, потому что часть из вас испытывает жажду чужой смерти, потому что вам нужны наши женщины, чтобы родить воинов для новой жажды, которая, чуть утолившись, проснется снова, потому что мы не вписываемся в ваше представление о том, какими должны быть. Или ты считаешь эти причины достаточными, чтобы открылись ваши порталы и воины в черных набиру смели в этом мире все, что нам дорого?

– Рае…

Она не щадила меня.

Каждое ее слово отдавалось содроганием в моем теле. Взгляд так похожих на Наташины черных глаз отзывался в моей душе все новой и новой болью и находил в ней отклик. Потому что все, что она говорила, уже жило там. Жило и звучало. И пусть ни разу ни с кем я не произносил подобного, но я знал, что не только я смотрел с отвращением на бессмысленную жестокость, с которой проводились многие наши операции в других мирах. Не только в моих глазах тенью мелькала опустошенность, когда огонь пожирал тела женщин, которые могли дать жизнь совсем иной ценой, чем та, которую их заставили заплатить. Не только я предпочитал уходить, когда раздавались истошные крики тех, кому не повезло попасть в наши руки. Не потому, что они могли сказать нам то, чего мы еще не знали, а просто потому, что кому-то это доставляло удовольствие. Просто потому, что никто из тех, кто жил в этих мирах, не имел в нашем представлении права на жизнь.

И я знал… В тот момент, как мои глаза увидели Единственную, я знал, что наступит миг, и я услышу эти слова. Но я не был готов на них ответить.

Но готов ли теперь?

– Закираль, я не прошу тебя предавать свой народ. Но я прошу тебя подумать о том, что ты можешь сделать для своего народа. Для памяти о своей матери. Для того, чтобы через год моя дочь, которая кинулась в пекло, лишь бы тебя спасти, не потеряла часть себя, когда единственным выбором для тебя станет ритуальное самоубийство. Просто подумай, и когда с тобой будет говорить мой муж, прими его слова как слова друга, как слова того, кто беспокоится и обо мне, и о дочери, и о тебе, и о Лилее.

Готов ли?

И как бы оно ни было, я должен буду ответить на все эти вопросы. Ответить и сделать свой выбор. И я сделаю его, потому что я знаю этот путь. И я знаю тех, кто пойдет со мной по этому пути. И знаю, что их будет немало.

Но это будет не сегодня. И я пытаюсь перевести разговор совсем на иное, потому что не могу позволить, чтобы глаза этой женщины вновь наполнились слезами:

– Ему удалось тебя уговорить?

В первое мгновение она не понимает, о чем я ее спрашиваю, находясь в плену тягостных мыслей, но, похоже, ей тоже нужен был лишь повод, чтобы закончить так необходимую, но столь же неприятную часть разговора. И ее ладонь чуть сильнее сжимает мои пальцы, то ли поддерживая, то ли благодаря за то, что не словами – взглядом дал обещание осознать ее слова и принять решение, а на лице, вторя глазам, что становятся спокойнее, появляется насмешливая улыбка.

– Ты хотел спросить, как мне удалось подвести его к этой мысли?

И я улыбаюсь в ответ. С еще большей четкостью понимая, что она – часть моей семьи. Что она – моя кровь. И мало было в моей жизни таких моментов, как этот, когда я мог ощутить, насколько искренне все то, что она ко мне испытывает. И как тепло, когда видишь лицо того, кто тебе дорог, кому дорог ты. Как спокойно, когда можно не взвешивать каждое свое слово, не сдерживать чувства, не скрывать радость в глазах.