Мать - Максим Горький

- Вот как! - промолвила Людмила. - Вот как… Мать положиларуку на грудь ей и, тихонько толкая ее, говорила почти шепотом и точно самасозерцая то, о чем говорит:

- Миром идут дети! Вот что я понимаю - в мире идут дети, повсей земле, все, отовсюду - к одному! Идут лучшие сердца, честного ума люди,наступают неуклонно на все злое, идут, топчут ложь крепкими ногами. Молодые,здоровые, несут необоримые силы свои все к одному - к справедливости! Идут напобеду всего горя человеческого, на уничтожение несчастий всей землиополчились, идут одолеть безобразное и - одолеют! Новое солнце зажгем, говорилмне один, и - зажгут! Соединим разбитые сердца все в одно - соединят!

Ей вспоминались слова забытых молитв, зажигая новой верой,она бросала их из своего сердца, точно искры.

- Ко всему несут любовь дети, идущие путями правды и разума,и все облачают новыми небесами, все освещают огнем нетленным - от души.Совершается жизнь новая, в пламени любви детей ко всему миру. И кто погасит этулюбовь, кто? Какая сила выше этой, кто поборет ее? Земля ее родила, и вся жизньхочет победы ее, - вся жизнь!

Она отшатнулась от Людмилы, утомленная волнением, и села,тяжело дыша. Людмила тоже отошла, бесшумно, осторожно, точно боясь разрушитьчто-то. Она гибко двигалась по комнате, смотрела перед собой глубоким взглядомматовых глаз и стала как будто еще выше, прямее, тоньше. Худое, строгое лицо еебыло сосредоточенно, и губы нервно сжаты. Тишина в комнате быстро успокоиламать; заметив настроение Людмилы, она спросила виновато и негромко:

- Я, может, что-нибудь не так сказала?..

Людмила быстро обернулась, взглянула на нее как бы в испугеи торопливо заговорила, протянув руки к матери, точно желая остановить нечто.

- Все так, так! Но - не будем больше говорить об этом. Пустьоно останется таким, как сказалось. - И более спокойно продолжала: - Вам ужескоро ехать надо, - далеко ведь!

- Да, скоро! Ах, как я рада, кабы вы знали! Слово сына повезу,слово крови моей! Ведь это - как своя душа!

Она улыбалась, но ее улыбка неясно отразилась на лицеЛюдмилы. Мать чувствовала, что Людмила охлаждает ее радость своейсдержанностью, и у нее вдруг возникло упрямое желание перелить в эту суровуюдушу огонь свой, зажечь ее, - пусть она тоже звучит согласно строю сердца,полного радостью. Она взяла руки Людмилы, крепко стиснула их, говоря:

- Дорогая вы моя! Как хорошо это, когда знаешь, что уже естьв жизни свет для всех людей и - будет время - увидят они его, обнимутся с нимдушой!

Ее доброе большое лицо вздрагивало, глаза лучисто улыбались,и брови трепетали над ними, как бы окрыляя их блеск. Ее охмеляли большие мысли,она влагала в них все, чем горело ее сердце, все, что успела пережить, исжимала мысли в твердые, емкие кристаллы светлых слов. Они все сильнеерождались в осеннем сердце, освещенном творческой силой солнца весны, все ярчецвели и рдели в нем.

- Ведь это - как новый бог родится людям! Все - для всех,все - для всего! Так понимаю я всех вас. Воистину, все вы - товарищи, все -родные, все - дети одной матери - правды!

Снова захлестнутая волной возбуждения своего, онаостановилась, перевела дух и, широким жестом разведя руки как бы для объятия,сказала:

- И когда я говорю про себя слово это - товарищи! - слышусердцем - идут!

Она добилась, чего хотела, - лицо Людмилы удивленновспыхнуло, дрожали губы, из глаз катились слезы, большие, прозрачные.

Мать крепко обняла ее, беззвучно засмеялась, мягко гордясь победоюсвоего сердца.

Когда они прощались, Людмила заглянула в лицо ей и тихоспросила:

- Вы знаете, что с вами - хорошо?

На улице морозный воздух сухо и крепко обнял тело, проник вгорло, защекотал в носу и на секунду сжал дыхание в груди. Остановись, матьоглянулась: близко от нее на углу стоял извозчик в мохнатой шапке, далеко - шелкакой-то человек, согнувшись, втягивая голову в плечи, а впереди неговприпрыжку бежал солдат, потирая уши.

«Должно быть, в лавочку послали солдатика!» - подумала она ипошла, с удовольствием слушая, как молодо и звучно скрипит снег под ее ногами.На вокзал она пришла рано, еще не был готов ее поезд, но в грязном, закопченномдымом зале третьего класса уже собралось много народа - холод согнал сюдапутейских рабочих, пришли погреться извозчики и какие-то плохо одетые,бездомные люди. Были и пассажиры, несколько крестьян, толстый купец в енотовойшубе, священник с дочерью, рябой девицей, человек пять солдат, суетливыемещане. Люди курили, разговаривали, пили чай, водку. У буфета кто-то раскатистосмеялся, над головами носились волны дыма. Визжала, открываясь, дверь, дрожалии звенели стекла, когда ее с шумом захлопывали. Запах табаку и соленой рыбыгусто бил в нос.

Мать села у входа на виду и ждала. Когда открывалась дверь -на нее налетало облако холодного воздуха, это было приятно ей, и она глубоковдыхала его полною грудью. Входили люди с узлами в руках - тяжело одетые, онинеуклюже застревали в двери, ругались и, бросив на пол или на лавку вещи,стряхивали сухой иней с воротников пальто и с рукавов, отирали его с бороды,усов, крякали.

Вошел молодой человек с желтым чемоданом в руках, быстрооглянулся и пошел прямо к матери.

- В Москву? - негромко спросил он.

- Да. К Тане.

- Вот!

Он поставил чемодан около нее на лавку, быстро вынулпапиросу, закурил ее и, приподняв шапку, молча ушел к другой двери. Матьпогладила рукой холодную кожу чемодана, облокотилась на него и, довольная,начала рассматривать публику. Через минуту она встала и пошла на другую скамью,ближе к выходу на перрон. Чемодан она легко держала в руке, он был невелик, ишла, подняв голову, рассматривая лица, мелькавшие перед нею.

Какой-то молодой человек в коротком пальто с поднятымворотником столкнулся с нею и молча отскочил, взмахнув рукою к голове. Ейпоказалось что-то знакомое в нем, она оглянулась и увидала, что он однимсветлым глазом смотрит на нее из-за воротника. Этот внимательный глаз укололее, рука, в которой она держала чемодан, вздрогнула, и ноша вдруг отяжелела.

«Я где-то видела его!» - подумала она, заминая этой думойнеприятное и смутное ощущение в груди, не давая другим словам определитьчувство, тихонько, но властно сжимавшее сердце холодом. А оно росло иподнималось к горлу, наполняло рот сухой горечью, ей нестерпимо захотелосьобернуться, взглянуть еще раз. Она сделала это - человек, осторожно переступаяс ноги на ногу, стоял на том же месте, казалось, он чего-то хочет и нерешается. Правая рука у него была засунута между пуговиц пальто, другую ондержал в кармане, от этого правое плечо казалось выше левого.

Она не торопясь подошла к лавке и села, осторожно, медленно,точно боясь что-то порвать в себе. Память, разбуженная острым предчувствиембеды, дважды поставила перед нею этого человека - один раз в поле, за городомпосле побега Рыбина, другой - в суде. Там рядом с ним стоял тот околодочный,которому она ложно указала путь Рыбина. Ее знали, за нею следили - это былоясно.