История Франции глазами Сан-Антонио, или Берюрье сквозь века - Фредерик Дар

— Отвратительно! — харкает Берю. — С такими манерами в наши дни народ уже поднял бы восстание.

— Без сомнений, — успокаиваю я его. — Но можешь не волноваться по этому пункту, Берю. Теперь мы живём в цивилизованном мире. Его коронация было чудом. Театр Шатле´! Оперетта Лопеса, которую всё же сочинил Гендель.

— Тишина! Красный свет!

— Идём отсюда, здесь душно, — говорит мне Берю.

И спешит к двери, которую ещё не успели запереть. Он цепляется ногой за провод мэна с насеста, который от неожиданности роняет своё удилище на голову Барраса. Слышится крик. Мы покидаем площадку под град ругательств.

— Идём в бар! — решаю я.

Здесь полно статистов, накрашенных для съёмки, с бумажными носовыми платками «Клинекс» под подбородками, чтобы не запачкать воротники. Мы просим Роже, симпатичного бармена, сделать нам две кока-колы по-деревенски, жюльенасского розлива, и я продолжаю повествование.

— Он отхватил Папу для церемонии, — говорю я Прожорливому. — Если Карлу Великому пришлось самому ехать к нему короноваться, этот заставил Верховного понтифика приехать в Париж по такому обстоятельству, как простого капеллана, и это даёт тебе представление о его гордыне. Он был порождением наспех сделанной революции, и он понял, что народ религиозен и что гражданские праздники не устраивают чернь. Тогда он решил возобновить отношения с Нашей Святой Матерью Церковью, и любезный Пий Седьмой освящает корону, которую Наполеон надел на себя сам, чтобы показать народу, что он её заслужил своими бицепсами. Горностаевое манто с золотыми пчёлами! Шлейф длиной двенадцать километров для Жозефины! Вся семья Бонапарта здесь в нарядах, в перьях, в золоте, в ярком свете, в шелках, в атласе, в наградах, в галунах, в кружевах, в украшениях, в званиях. Все они князья или герцоги. Его кореша — маршалы. Апофеоз! В этот день, Берю, Французская революция пришла к своей высшей точке. Отсечь голову королю — это просто, потому что этого хотел народ. Но воссоздать роскошь Капетингов с целым двором карьеристов — это прощальный букет! Из своей кареты из стекла и золота коротышка Бонапарт любуется Парижем, который устраивает ему овацию. И что же он говорит одному из своих братьев, который прибыл в Нотр-Дам? Фразу в корсиканском, как, впрочем, и в республиканском духе. Он шепчет с акцентом Кристиана Мери[199]: «Ну, что скажешь, Жозеф! Если бы наш отец видел нас!»

Толстяк вытирает слезу.

— Он явно был ещё тот пострел! И что он сделал, как только стал императором?

— То, что делают все диктаторы, моя прелесть: он отменил свободу! Я вспоминаю фразу из моего учебника, когда я был в старшем классе: «Лишь некоторые газеты, — говорилось там, — могли печатать то, что им разрешало правительство; собрания стали безмолвными и послушными»[200].

Я делаю знак Роже повторить наши согревающие напитки.

— И что, никто не пытался устроить ему праздник?

— Пытались. В 1804 году был заговор. Его должны были похитить между Парижем и Мальмезоном. В местечке вроде Пти-Кламара![201]Но такие шутки у нас проходят не часто! Авторами были Кадудаль и Пишегрю, и они потерпели полный провал. Первого казнили, а второй повесился на собственном галстуке!

— А кроме войн он что-нибудь сделал?

— Как раз ему надо отдать должное за то, что он нам дал, ибо он утвердил Гражданский кодекс. Он также основал лицеи, Счётную палату и учредил орден Почётного Легиона, которым наградили столько героев и которым успокоили столько неугомонных!

В эту минуту милейшая Вирджиния, она же Гортензия де Богарне, подходит к нам, чтобы потолковать о своей вчерашней пропаже. Она оставила изумительный медальон из чистого витчбонтза на своём туалетном столике, а сама вышла в свет юпитеров. Они как раз снимали крупным планом сцену прощания Гортензии, а вместе с ней и Жозефины в Мальмезоне в тот час, когда, став королевой Голландии благодаря замужеству с Луи и милости императора, она прощалась со своей невесткой-мамой.

Короче, когда она вернулась с площадки, украшение исчезло. Ключ от её комнаты был при ней, а дубликат у сторожа, который является честнейшим человеком (военная медаль, крест «За боевые заслуги» с пальмовыми ветвями в виде уток).

Я намечаю свой собственный план ведения боевых действий. Мы повесим какое-нибудь дорогое украшение на шею или на руку одной из актрис. Она покажет его всем, затем оставит в своей гримёрке. Мы же затаимся в соседней, но прежде проделаем дырку для наблюдения и будем ждать развития событий. Сказано — сделано. Мы отправляемся на поиски украшения, которое могло бы соблазнить клептомана. У меня как раз есть один приятель ювелир в Отей, он будет рад возможности одолжить мне что-нибудь интересное!

* * *

Как только мы выехали на набережную Сены в не очень романтичном месте Биланкура, где река перестаёт быть видом с открытки и становится частью промышленной зоны, Толстяк возвращается к теме об императоре. Наполеоновская эпопея будоражит его ум.

— Что мне нравится в этом мужике, — говорит он, — это его простота: какой-то чёрный шляпец, как будто пепельница в бистро, и серый сюртук, не скажешь, что он был падок на тряпки. Если уж на то пошло, он мог бы носить дорогие вещи и одеться в золото до самых трусов, не так ли?

— Ты прав, он мог себе это позволить. Но гардероб не входил в его амбиции. Он приступил к формированию в Булонском лагере элитной войсковой части, которая получит бессмертное имя «Великой армии». Он создаёт сильный флот, ибо император вынашивал грандиозный план — план захвата Англии.

— Ух ты! Вот молодец! — ликует Его Величество. Затем, после некоторой паузы: — И что же ему не понравилось в англичанах?

— То, что они были англичанами, Берю.

— Ну, разумеется, чего это я! И ему удалось?

— Нет. Почувствовав опасность, ростбифы по-быстрому вступили в союз с русскими и австрийцами. Тогда Наполеон покидает Булонь и на полном ходу переходит Францию и Германию во главе своих легионов. Он обрушивается на австрийцев, пока они ещё не успели соединиться с русскими, и нахлобучивает их в Ульме. Затем он продолжает свой победный марш и посылает Поповых в нокаут при Аустерлице без крика и шума.

— Вот падла! — приходит в экстаз Берюрье, который вдруг почувствовал себя в Коломбе на матче Франция — Европа.

Мы едем медленно в плотном скоплении машин. Проезжаем перед аренами Р. Т. Ф.[202]и замечаем чудесным образом г-на Наполеона Зитрона[203]за рулём его машины.