Москва и Россия в эпоху Петра I - Михаил Вострышев

– Ничего не поделаешь – приказ такой.

Старик одним движением плеча ловко сбросил сети на землю и сел на них с очевидным намерением поболтать с солдатами.

– А чижелая, говорят, ваша служба? – спросил он, обращаясь к Фокину.

– Да, нелегкая, – отвечал Фокин. – Зато доходная – шишки не заживают.

– Знаю, дружок! Бывал и я с вашими в походах в недавнее время – под Азовом.

– Ваша служба – совсем особая, – сказал басом Скоробогатов, доставший уже где-то ломоть арбуза. – А мы вот суток по трое хлеба не видим, воду ржавую пьем… А иногда не чаешь, что и в живности остаешься… Вот!

И он кивнул головой, выразительно приподняв свои вылинявшие желтые брови.

– А то, коли заместо пропащей собаки примутся бить до умертвия, – прибавил стоявший возле солдат с подбитым глазом и тоже с ломтем арбуза в руках.

– Велят командеры, – продолжал Скоробогатов, утершись рукавом рубахи и с завистью посмотрев на остаток арбуза в руках солдата с подбитым глазом, – велят, чтобы у всех головы были прямо, плечо с плечом ровно, ноги чтобы в единую струну… Отойдут отдаля, по плечам поглядят, ровно ли стоят солдаты, не шатаются ли у них фузеи в руках. Коли чуть чего не так, зараз затрещину в морду, аль в гру́ди саданет так, что лишь охнешь. Покель обучишься всему – повороты чтобы делать скоро, в ширинках ходить ровно, фузею вскидывать легко – так от подтычен-то и свету белого не будешь видеть.

– Ишь ты! – задумчиво проговорил задумчивый старик. – Гляди, все немцы эти проклятые?

– Всякие… Есть и из наших не лучше.

– Крест, стало быть, утеряли.

– Минка! Ми-и-нка! – послышался звонкий молодой женский голос в воротах станицы.

– Чаво?! – пронзительно закричал в ответ толстый мальчуган с облупленным носом.

В смутное время

Запорожский казак

Из всех зрителей приемов Скоробогатова он один лишь теперь оставался в лагере и слушал с живейшим любопытством разговор солдат со стариком.

– Иди домой, дьяволина! Вечерять давно собрали, а ты вешаешься.

Минка с видимым сожалением оставил лагерь и побежал в станицу. Синяя рубаха его вскоре исчезла в воротах станицы. Старик продолжал сидеть на своих сетях и задумчиво и рассеянно смотрел на светлую гладь речки.

– А что, дедушка, – заговорил Фокин, – не слыхал, нету в ваших местах мужика Фокина, Якима Титова?

– А? – подняв голову, переспросил старик. – Фокина, говоришь? А каков он из себя?

– Так, мелкого роста, сутулый. На лицо со мной схож, борода рыжая.

– Да кто же их тут всех упомнит? – ответил старик после довольно долгой паузы. – Умножилось дюже вашего расейского народа у нас… Ты откель, говоришь, родом-то?

– Да мы пензенские.

– Не в примету, брат, не видел. Да и навряд он тут. Ваши все по Медведице, по Хопру останавливаются, а тут, какие поблизости, все воронежские.

– То-то я прослыхал в Троицком, мы в гарнизоне там служили, как раз случился там в работных людях наш оттольный пензенский мужик. Так он-то и рассказал мне: ушел, говорит, отец твой на Дон, в казаки.

– Ну, там, стало быть, не иначе, – сказал старик и встал. – Одначе, пойтить, видно, и мне домой, – проговорил он, глядя на станицу, утонувшую уже в летних сумерках, и взвалил на спину свои сети. – Прощайте, братцы!

И, покачивая мерно своей широкой спиной, он зашагал и скрылся в сумерках в том же направлении, где за несколько минут до него исчез Минка.

Фокин лег на спину и вздохнул.

– Эх, спина моя, горемычная спина! – громко зевая, проговорил он и задумался.

Скоробогатов помолился на восток и лег с ним рядом, накрывшись шинелью. Ночь была тихая и ясная. Звезды мерцали в высокой и темной лазури и ласково глядели на землю. Глядя на них, Скоробогатов вспомнил о своей далекой родине, о маленькой деревушке на Волге, близ Ярославля… Что-то там делается теперь? Живы ли его старики и брат? Вот уже третий год, как его взяли, и ни слуху ни духу о них. Домашние картины одна за другой торопливыми вереницами понеслись в его голове, и страстная тоска охватила его. Ему вспомнился такой же тихий и прозрачный вечер дома, на покосе. Так же блестели и мигали звездочки, такая же свежесть была кругом. Тоскливые, неотразимо влекущие звуки песни лились и дрожали в воздухе:

Хорошо и счастливо все было! Где же все это? Кто отобрал счастье? Кто лишил сил, здоровья и свободы?

И другая, мрачная и горькая картина сменяет первую и заставляет заныть тупою, неизъяснимой болью его сердце… Под влиянием нахлынувших воспоминаний он горько, неудержимо заплакал, закрывшись шинелью, и долго судорожно подергивались от неслышных никому, беззвучных рыданий его широкие согнутые плечи.

4

На другой день с утра на майдане собрался станичный круг. Тут была почти вся станица, тут были некоторые и из российских беглых людей, знавших, зачем явился князь Долгорукий, но простодушно веривших и убежденных, что казаки их не выдадут. Более предусмотрительные из них заблаговременно скрылись подальше, узнав о цели приезда «царского розыщика». Но другие не только не сочли нужным сделать это, но даже неустрашимо пришли посмотреть, какой он есть, этот розыщик, и как-то он «наткнется» на казаков.

Казаки разбились на группы, разговаривали, спорили и бранились по поводу беглых русских людей. Одни говорили, что надо посмотреть: подлинный ли царский указ. Может быть, это бояре от себя посылают «ради бездельных взяток своих». Были такие, которые шли и дальше: хотя бы грамота была и подлинно царская, исполнять ее все равно нет нужды, потому что на Дону, на всем Поле вольны только одни они, казаки; захотят – отдадут, а не захотят, так и царь ничего не сделает. Была, наконец, третья группа, в которой стоял и разговаривал, между прочим, и Ефрем Петров. Эта группа, самая малочисленная, советовала покориться требованию правительства, покориться в силу необходимости: у царя большое войско и в случае «противности» он может двинуть его на казаков и рассеять их в одно мгновение. «Пропадать тогда нам и нашим головам», – повторяли сторонники этой группы.

Было уже не рано, а полковник все еще не показывался из станичной избы. Шум на майдане заметно стал притихать. Он походил теперь на жужжание пчел в улье, которые начинают мало-помалу успокаиваться после какой-нибудь тревоги, когда весь рой вылетал поспешно из улья и грозно гудел, готовясь к защите. Небольшие группы, человек в пять-шесть, наскучив ожиданием, отделялись и направлялись к кабаку, который находился неподалеку, за углом проулка.