Москва и Россия в эпоху Петра I - Михаил Вострышев

В шинке

На другой день то же повторилось в Заказном городке, на третий в Трехизбянском, на четвертый еще в других. Почти все айдарские казаки стали разбегаться по лесам. Иные побежали на Медведицу и Хопер, разнося по дороге страшные слухи про невероятные прежде у казаков ужасы насилия и надругательства.

5

Голытьба заволновалась. Второй месяц с Донца бегут и бегут казаки и несут все новые тревожные слухи и страшные вести о царском розыщике. Разоряет станицы князь Долгорукий, стариков старожилых бьет и вешает, рвет ноздри, заковывает в кандалы и посылает на каторгу, молодых казаков берет в солдаты, красных девушек в постель, а маленьких младенцев кидает за заборы.

И заволновалось беспокойное свободолюбивое население Дона, и с ним зашумела казачья голытьба.

Широкая сиротская дорога на Дон никогда не зарастала. Как в обетованную землю, бежали сюда с Руси все обиженные, разоренные, голые, нагие и босые – все, у кого в родных местах горб трещал от нужды, от палок и разорения. Весь этот голодный, обездоленный, несчастный люд на своей родине жил, не видя светлых дней, терпел невыносимую тяготу, переносил ругательства, насильства и всевозможные утеснения. Кнут писал на его спине суд и расправу. Непрестанные требования рублей, полтин, подвод, сухарей вымотали все его «животишки», и увечья сопровождали это выматыванье. Не виделось впереди конца взяткам и обидам, не виделось конца оброкам и рекрутчине. Все обременительнее с каждым днем становились поборы, а ненавистные лиходеи – дьяки и воеводы – еще злее и беспощаднее.

Где же светлые дни? Где правда и справедливость? Где праведные судьи и закон? Где нет этого стихийного гнева, этих надругательств и насилия?..

Слышал и знал обездоленный люд об одной вольной земле. Как бедняк, не перестающий мечтать о богатом кладе, мечтал этот народ о воле. Чудною и обаятельною представлялась она в мечтах. Зеленая широкая степь грезилась мечтателю. Гуляют по этой степи люди, равные между собой, ни от кого не зависящие, свободные как ветер, который вместе с ними летает по широкому синему простору. Никаких утеснений, никаких ограничений – один простор, одна воля. И гуляют по этой воле люди, празднуют и бражничают без конца, сладко пьют и едят, щеголяют в богатых одеждах, не знают подневольного труда. Живут – не тужат и никому не служат.

Эта мечта кружила и туманила голову. Сердце рвалось туда, к этой очаровательной красавице воле, к этому широкому празднику, неотразимо влекущему своим безграничным удальством, к этой свободной жизни – без господ, без тягла, без рекрутчины, без жестоких воевод и несправедливых судей. И бежал по сиротской дороге на тихий вольный Дон обездоленный человек искать приюта и белого света, бежал, унося в сердце тоску по оставляемой разоренной родине и злобу против безжалостных разорителей – начальных людей.

В Хоперских, Медведицких и Чирских лесах находил он приют, безопасность и волю и был уверен, что ничто теперь не может возвратить его назад, к оброкам и тяглу, к воеводам и дьякам.

Но воля оказалась на деле не такой обаятельной и красивой, какою была в грезах забитого и измученного человека, не такой беспредельной и нестесняемой. А благополучия, о котором мечталось до побега и во время побега, и совсем почти не было. Тот же холод и голод, та же нужда неотступно ходили следом. Чтобы сладко попить и поесть, чтобы щегольнуть богатой одеждой, приходилось рисковать жизнью, рисковать быть посаженным на кол. Праздник был широкий, шумный, головокружительный, но недолгий.

Но все же жилось легче, чем прежде, потому что не было таких начальных людей, которые могли бы надругаться и изувечить ни за что. Некого было страшиться и трепетать – все были равны, и все становились друг за друга против утеснителей. Но вот страшная властная рука протягивается и в эти места, в которых ожившие было от гнета и притеснений люди чувствовали себя вполне безопасными и считали дорогу назад совсем заросшую. Протягивается рука и требует бежавших «людишек и холопей» назад, грозя кнутом, вырыванием ноздрей и каторгой. Ужас охватывает беглецов, едва успевших вкусить вольной жизни. И страшнее смерти, беспросветнее могилы кажется им все, что они оставили позади, убегая из родных мест. А властная рука все надвигается, грозит раздавить и уничтожить всякое сопротивление.

И заметались в разные стороны, зашумели и заволновались люди. Они собирались в кабаках, кричали, напивались, шумели еще больше и не знали, что делать. Они были голодны, плохо одеты и плохо вооружены. Сильных и удалых людей среди них было не особенно много. Все пока были совершенно беспомощны и лишь шумели и бурлили.

Грозный шум и ропот поднимался и с другой стороны. Выросшие на воле, не знавшие ни воевод, ни неправедных судей, привыкшие жить «при войсковой булаве да при своей голове» казаки возмутились бесцеремонным попранием старых, исконных прав своих: не давать в обиду угнетенных братьев по вере и народности, нашедших приют на их родном Поле. Еще более возмутились они притеснениями, которые стало терпеть их родимое Старое Поле – то Поле, за неприкосновенность и волю которого их отцы, деды и прадеды пролили столько крови и сложили много буйных свободолюбивых голов. А теперь в это Поле вторглись какие-то неведомые и непрошеные царские посыльщики, бояре и дьяки, и стали переписывать вольный «не записной» люд и вымогать насильем взятки. А на святую старую Русь сделали нашествие нехристи иноземцы и попирают старую исконную веру о дом Пресвятой богородицы…

Гул ропота рос и грозил вспыхнуть и разлить далеко огонь бунта, отомстить за все притеснения, за попрание своих прав; грозил смертью боярам, неправедным судьям, прибыльщикам и немцам.

Но пока совершалось это смутное и грозное брожение на верхнем Дону, по Медведице, Хопру и Бузулуку, отважный бахмутский атаман Кондратий Афанасьевич Булавин, не дождавшись отсюда на свой призыв определенного сочувственного отклика, страшным, кровавым делом положил начало рискованному и безумно смелому возмущению.

6

Недалеко от Шульгинского городка находилась широкая балка, заросшая густым лесом. По тропинкам, проторенным скотом, сквозь корявые и старые обломанные дубовые ветви, шатром спутавшиеся наверху, можно было, хотя и с большим трудом, постоянно пригибаясь, проникнуть в самую середину балки. Тут была небольшая, почти круглая полянка. Молодая трава, поднявшаяся на ней от недавних осенних дождей, ласкала глаз своим ярко зеленым, веселым блеском. Густая, почти непроницаемая стена колючего терновника, ронявшего свои уже покрасневшие листья, делала эту поляну почти недоступной и вполне безопасной для укрывавшихся здесь двух старцев Айдарской пустыни, которые успели бежать от князя Юрия Долгорукого. Они уже сделали себе здесь небольшую землянку и зажили тихой трудовой жизнью.

Человек двести вооруженных людей 8 октября 1707 года скрывались с самого утра на этой полянке. Они дожидались своего атамана Кондратия Афанасьевича Булавина, который назначил им в этом месте сборный пункт. Все собравшиеся люди имели самый спокойный, обыденный вид. Они, как и в повседневной обычной жизни, сидели, беззаботно грызли сухари, смеялись и ругались. По-видимому, все они ни о чем важном не думали, не готовились к тому, что потом взволнует и поднимет многие тысячи людей.