Бесы пустыни - Ибрагим Аль-Куни

Представитель вассалов наклонился к судье и что-то начал шептать ему на ухо, а затем разжал кулак и показал два катышка верблюжьего помета. Разломил их руками и сказал вслух:

— Все еще свежие. Из желудка верблюдицы вышли, позавчера. У выхода из подземного хода нашли.

Кади изучил предложенные доказательства и вернулся к допросу шейха:

— Что думает вождь: в состоянии ли несчастный скиталец вторгнуться в обитель джиннов и войти в подземелье?

— В прошлом ни одна тварь на такое бы не отважилась, однако, у этих магов и мудрецов из джунглей свой закон, особый.

— Твой гость не покидал равнины. Единственный след найден возле устья в подземелье. Все указывает на то, что он вошел в тот кромешный коридор, а разве это разумно — добровольно в ад отправляться?

— Аллах лучше знает. Ни один мудрец в геенну не вступит, разве только если хочет избежать геенны похуже.

Кади закачал головой в знак согласия. Сказал, пристально вглядываясь своими маленькими карими глазками в глаза вождю:

— Верно говоришь. Ни один мудрец в геенну не вступит, разве только если хочет избежать геенны похуже. Клянусь, это мудрое изречение заслужит удивление султана. Я клянусь своими четырьмя прадедами, что оно заслужит…

Он поднял искалеченную руку для приветствия, прежде чем отправиться прочь и исчезнуть в столбах пыли, которые извергла ему вслед Сахара.

Гордыня солнца пошла на убыль, на горизонте налилось алое облачко — надвигался вечер. Он преодолел пространство, отделявшее палатку от Идинана. Поднялся на холм и загляделся на необозримый, простиравшийся до бесконечности голый простор. Он долго терпел давление. Думал поискать утешения у мудрых долгожителей, однако отказался. Не потому, что избегал столкновения с Беккаем или с кем-то из его окружения, поддерживавшего его точку зрения. Но потому, что он знал природу этого явления. Он знал, что этот недуг не прекратится в общине, если его не изолировать полностью. Это смертельный недуг, зараза, ее убить может только власть пустого пространства. Он вышел в одиночку просить помощи у Сахары. Пошел, потому что знал также, что причина кроется не в той волне отчуждения, с которой накатился на него султан, не в самом его решении снять секретность со своих операций с золотом, не в том, что он избегал встречи с ним, когда он просил этой встречи, и не в налете, который он устроил на пещеру в Идкиране — также. Причина — в скрытом давнем ощущении, оно зародилось еще после первого изгнания и со временем переросло в неосознанное пока убеждение, в котором он сам себе долгое время боялся признаться. Как это случается с больным, который вначале отказывается признать свою болезнь, пренебрежение ощущением не дает покончить с тревогой, а только усиливает болезнь, превращает в смутную тревожную мысль, застарелую, хроническую. Что это — дурацкая вера в людей? Что же, неужели обречен на мучения всякий, кто отдал душу свою людям, обеспечивал им безопасность, право на землю и право на небо, предполагая, что они ответят ему благими намерениями? Как еще можно строить власть над людьми, если вождь считает невозможным использование этой валюты? Или секрет кроется в той необъявленной забаве, что превращает шейха в циновку, которую попирают ногами пришельцы с юга и пинают почем зря захватчики, пришедшие с севера. Это обычно происходит с оседлыми земледельцами в оазисах. И все это — за то, что он посчитал, что править людьми надо справедливо, устроить для Аллаха тень на земле? Однако Анги толкует о чем-то ином, видит причину таких событий в более далеких пределах. Говорит, что всякий, ступивший на землю и избравший своей позицией слабость и рабство, не заслуживает священного звания «путник». Потому что всякий, кто нашел в душе мужество и отказался принять хлеб даром из рук земли, на самом деле отказался, прямо или косвенно, принять дар неба, и заслуживает, чтобы его нарекли прозвищем «славный», не потому, что стал в этом бесконечном изгнании единственным свободным существом, но потому, что бремя ответственности, бремя свободы, которые он добровольно и честно возложил себе на плечи, делают из него гордеца, который в своих поисках Вау не увидит вовеки ничего, кроме горизонта, миража и царствия небесного. Да. Секрет родился в недрах неподвижности, в успокоенности, в оседлости. Если бы ему не было по душе расположиться с племенем возле колодца на равнине, сунув голову в петлю колодца, окружив себя засухой, жаждой и проклятым южным ветром на все эти долгие годы, то шейх братства не осмелился бы прервать свое путешествие в Тават, вернуться и накинуть ярмо ему на шею. И если бы не эта самая оседлость и расхлябанность туарега, никогда не смог бы Анай возвести эту поганую крепость-тюрьму у него перед глазами да еще назвать ее «Вау», прельстить слабодушных и жаждущих этакой ложной прелестью. Если бы не эта оседлость не смог бы султан одурачить глупцов и соблазнить их золотом, чтобы последовали они все за ним, склонив головы под аркой, в эти тюремные врата, как когда-то легендарный бродяга увел народ в жерло пропасти, обещая им славное угощение…

Все дело — в оседлости, а не в равновесии и справедливой власти над людьми. Он не согласен с теми философами, что никак не унимаются повторять жестокую мудрость, утверждающую, что всякая вера в людей всегда пронзается жалом предательства. Он считает, что пронзенный кинжалом предательства — тот, кого путники застигли успокоенным, покорным и униженным — оседлым, как люди в оазисах. Горе тому, кто позволил обречь себя на небрежность и кого застали в таком состоянии путники. Заклятие Сахары, непреложное правило Сахары — полная готовность. Если хоть на миг изменит житель пустыни этому правилу, он вручит свою жизнь в руки вечной опасности.

Он не удивился, когда его позвал к себе султан.

Он принял его во дворце в просторном доме, центр которого поддерживали колонны покрытые красными персидскими коврами. На полу, поверх ковра, множились кожаные подушки и тюфяки, испещренные узорами и набитые пухом и шерстью. По стенам были развешаны воинские атрибуты — мечи, копья, стрелы и снаряжения странствующего рыцаря пустыни — кнут, сплетенный из верблюжьей кожи, искусно украшенный ранец-мешок, медное блюдо, веревки, сплетенные из козьей шерсти и ремни для крепления седла туарега на спине быстроногого верблюда-махрийца. Само седло было поставлено у основания каменной колонны в центре зала, а все вместе украшали кожаные покрывала и предметы одежды из хлопка и льна.

Они уселись друг против друга возле стены. Явилась невольница, державшая в руках бронзовую (а, может быть, и золотую) кадильницу тонкой работы. Из ее отверстий струился ароматный дым, а крышку украшал миниатюрный минарет, увенчанный ярким полумесяцем. Кадильницу она поставила на ложе между ними и скрылась в коридоре, выходящем в прихожую. Шейх следил за струйками дыма разгонявшего мух и убегавшего в пространство, чтобы слиться с рекой солнечного света, пробивавшегося в зал через треугольное окно, оставленное в восточной стене, где сидел, прислонившись к ней спиной, шейх на длинном кожаном тюфяке.

Разговор начал султан.

— Вот ты теперь собственными глазами видишь, что ничто не изменилось в моей жизни, хотя я прекрасно знаю, как это трудно убедить в истинном положении вещей людей, которые смотрят на мир глазами любопытствующих. Однако, уверенность моя в том, что наш вождь не похож на обычных людей, заставляет меня быть убежденным в том, что он увидит меня и мою жизнь, лишенных всяких бесплодных мифов и преувеличений глупцов и черни. В особенности тогда, когда я ничего и не совершил, кроме того, что заменил палатку племенных вождей, сделанную из кожи — как это водится в Аире, Ахаггаре, или сплетенную из верблюжьей или козьей шерсти, как в Азгере — на дом из камня. Шатер из камня — в обычае султанов нашей древней столицы Томбукту. Ну, что тут грешного?