Наталья Гончарова - Вадим Старк

Газета мне даст возможность жить в Петербурге и выполнять священные обязательства. Итак, я хотел бы быть издателем газеты, во всем сходной с „Северной пчелой“; что же касается статей чисто литературных (как то пространных критик, повестей, рассказов, поэм и т. п.), которые не могут найти место в фельетоне, то я хотел бы издавать их особо (по тому каждые 3 месяца, по образцу английских Rewiews).

Прошу прошения, но я обязан сказать вам всё. Я имел несчастье навлечь на себя неприязнь г. министра народного просвещения, так же как князя Дондукова, урожденного Корсакова. Оба уже дали мне ее почувствовать довольно неприятным образом. Вступая на поприще, где я буду вполне от них зависеть, я пропаду без вашего непосредственного покровительства. Поэтому осмеливаюсь умолять вас назначить моей газете цензора из вашей канцелярии; это мне тем более необходимо, что моя газета должна выходить одновременно с „Северной пчелой“, и я должен иметь время для перевода тех же сообщений — иначе я буду принужден перепечатывать новости, опубликованные накануне; одного этого будет довольно, чтобы погубить всё предприятие».

Вторая черновая редакция того же письма содержит указание на потребные Пушкину суммы:

«Испрашивая разрешения стать издателем [литературной и политической] газеты, я сам чувствовал все неудобства этого предприятия. Я был к тому вынужден печальными обстоятельствами. Ни у меня, ни у жены моей нет еще состояния; дела моего отца так расстроены, что я вынужден был взять на себя управление ими, дабы обеспечить будущность хотя бы моей семьи. Я хотел стать журналистом для того лишь, чтобы не упрекать себя в том, что пренебрегаю средством, которое давало мне 40 000 дохода и избавляло меня от затруднений. Теперь, когда проект мой не получил одобрения Его Величества, я признаюсь, что с меня снято тяжкое бремя. Но зато я вижу себя вынужденным прибегнуть к щедротам государя, который теперь является моей единственной надеждой. Я прошу у вас позволения, граф, описать вам мое положение и поручить мое ходатайство вашему покровительству.

Чтобы уплатить все мои долги и иметь возможность жить, устроить дела моей семьи и наконец без помех и хлопот предаться своим историческим работам и своим занятиям, мне было бы достаточно получить взаймы 100 000 р. Но в России это невозможно. Государь, который до сих пор не переставал осыпать меня милостями, но к которому мне тягостно… (пропуск в тексте. — В. С.), соизволив принять меня на службу, милостиво назначил мне 5000 р. жалования. Эта сумма представляет собой проценты с капитала в 125 000. Если бы вместо жалованья Его Величество соблаговолил дать мне этот капитал в виде займа на 10 лет и без процентов — [я был бы совершенно счастлив и спокоен]».

Итак, Пушкин считает суммой, необходимой ему для приведения в порядок своих дел, сто тысяч рублей. Хотя он тут же оговаривается, что подобный заем в России невозможен, а рассчитывать на получение его от государя у него нет никаких прав, он конечно же надеется именно на такой исход. Во всяком случае, в своем прошении Пушкин подсказывает возможный путь решения проблемы. Но точно так же, как и в 1831 году, когда он просил о производстве в коллежские асессоры, сразу через два чина, его предложение и на сей раз остается как бы незамеченным.

Мысль о стотысячном займе появилась у Пушкина после того, как он получил письмо, до нас не дошедшее, от Василия Андреевича Дурова, брата кавалерист-девицы, отставного ротмистра и городничего Елабуги. В 1829 году поэт, возвращаясь из Арзрума, довез его, проигравшегося в пух и прах, в своей карете до Москвы. 8 октября 1835 года Пушкин записал рассказ о нем, вспомнив и о его маниакальной идее: «Дуров помешан был на одном пункте: ему непременно хотелось иметь сто тысяч рублей. Всевозможные способы достать их были им придуманы и передуманы. Иногда ночью, в дороге, он будил меня вопросом: „А. С.! А. С.! как бы, думаете вы, достать мне сто тысяч?“ Однажды сказал я ему, что на его месте, если уж сто тысяч были необходимы для моего спокойствия и благополучия, то я бы их украл. „Я об этом думал“, — отвечал мне Дуров. — „Ну что же? — Мудрено; не у всякого в кармане можно найти сто тысяч, а зарезать или обокрасть человека за безделицу не хочу: у меня есть совесть. — Ну, так украдите полковую казну. — Я об этом думал. — Что же? — Это можно бы сделать летом, когда полк в лагере, а фура с казною стоит у палатки полкового командира. Можно накинуть на дышло длинную веревку и припречь издали лошадь, а там на ней и ускакать; часовой, увидя, что фура скачет без лошадей, вероятно испугается и не будет знать, что делать; в двух или трех верстах можно будет разбить фуру, а с казною бежать. Но тут много также неудобств. Не знаете ли вы иного способа? — Просите денег у государя. — Я об этом думал. — Что же? — Я даже и просил. — Как! безо всякого права? — Я с того и начал: ‘В. В.! я никакого права не имею просить у вас то, что составило бы счастие моей жизни; но В. В., на милость образца нет, и так далее. — Что же вам отвечали? — Ничего. — Это удивительно“».

Заканчивает Пушкин историю Дурова пересказом полученного от него недавно письма: «Он пишет мне: „История моя коротка: я женился, но денег всё нет“». 16 июня 1835 года Пушкин ответил: «Поздравляю вас с новым образом жизни; жалею, что изо ста тысячей способов достать 100,000 рублей ни один еще вами с успехом, кажется не употреблен. Но деньги дело наживное. Главное, были бы мы живы».

Тут мог припомниться Пушкину и рассказ, некогда им записанный, о «славной расписке Потемкина, хранимой доныне в одном из присутственных мест государства»: «П. послал однажды адъютанта взять из казенного места 100 000 р. Чиновники не осмелились отпустить эту сумму без письменного вида. П. на другой стороне их отношения своеручно приписал: дать, е… мать». Подобным образом получить сто тысяч рублей мог разве что Потемкин.

Пушкину было отказано в издании газеты. Получив отказ, он 1 июня пишет новое письмо Бенкендорфу с просьбой разрешить ему уехать в деревню на три или четыре года, после чего он готов возвратиться в Петербург, чтобы возобновить занятия историей Петра Великого. Но и на этот раз его расчет не оправдался. Вполне вероятно, что именно на празднике в Петергофе состоялось объяснение Пушкина с Бенкендорфом, который передал ему волю царя. На письме Пушкина императором была начертана резолюция: «Нет препятствий ему ехать, куда хочет, но не знаю, как разумеет он согласовать сие со службою. Спросить, хочет ли отставки, ибо иначе нет возможности его уволить на столь продолжительный срок».

На что же рассчитывал Пушкин, когда спустя год после того, как просился в отставку и получил, по собственному выражению, «абшид», затеял это дело? Очевидно, если не на длительный отпуск, то хотя бы на краткий, а также на заем. Однако и император, и шеф Третьего отделения сделали вид, что не заметили содержавшегося в письме намека на предоставление поэту займа, который позволил бы ему решить свои материальные дела и без отъезда в деревню. Тем самым они вынуждали его прямо просить денег.

Через несколько дней, 4 июля 1835 года, Пушкин отвечает Бенкендорфу, вновь избегая прямой просьбы денег: «Государю угодно было отметить на письме моем к вашему сиятельству, что нельзя мне будет отправиться на несколько лет в деревню иначе, как взяв отставку. Предаю совершенно судьбу мою в царскую волю и желаю только, чтоб решение Его Величества не было для меня знаком немилости и чтоб вход в архивы, когда обстоятельства позволят мне оставаться в Петербурге, не был мне запрещен».