Прискорбные обстоятельства - Михаил Полюга

— Не тяни! Я ужасно любопытная, совсем как сорока. А ты специально тянешь…

Но я молчу и делаю вид, что высматриваю что-то на противоположной стороне дороги, потом открываю бардачок и долго там роюсь, включаю и выключаю «дворники», смотрю в зеркало заднего вида.

— Ах, так! — не выдерживает Капустина и несильно колотит меня кулачком в предплечье. — Я теперь ни капельки тебя не боюсь! Сейчас у меня выгребешь по полной программе!

— Что за сленг у молодой привлекательной женщины? Кто скажет, где эта леди нахваталась таких слов? «Выгребешь по полной программе…» Еще и дерется в придачу!

— Я знаю, я знаю! — внезапно издает восторженный птичий крик «леди», и хлопает в ладоши, и дергает меня за рукав. — Эта дорога — на Тригорье. Правильно? На Тригорье!

— Истинная правда! — торжественно подтверждаю я. — Ну как, едем или повернем обратно?

А тем временем думаю, глядя, с какой непосредственностью ликует из-за такой малости всегда рассудочная, жесткая в общении с сослуживцами службистка Капустина, прозванная за характер Сухарем в юбке: да ведь она хрупкий, неуверенный в себе подросток, притаившийся в темных переходах бытия!

Спазм неизбывной нежности внезапно прихватывает мне горло: эта молодая неустроенная женщина могла быть мне дочерью! Боже мой, как я любил бы ее, как любил бы сына, если бы они у меня были! Как баловал бы их, потакал прихотям и причудам! Но сам виноват, что так сложилось в моей судьбе. Сам и никто иной! Так пусть хотя бы эта зорянка попрыгает сегодня с ветки на ветку, напоется всласть, поозорничает…

Если есть на свете благословенные места, то одно из них — Тригорье. Вьется между скалами посреди зелена леса стремительная река; там, где она зажата плотиной, с одной стороны упруго давит на бетон темная молчаливая вода, с другой — с гулом и грохотом обрывается вниз, и пенится, и клокочет, устремляясь все дальше и дальше между скользких покатых валунов. В одном месте река огибает высокий холм из скальных пород, на котором воздымается к небу Спасо-Преображенский Тригорский мужской монастырь.

— Туда мы и направляемся, свет мой Светлана! — продолжаю я, точно средневековый сказитель, — были бы у меня гусли или бандура, так бы и брякнул по струнам, так бы и затянул нараспев. — Но по пути мы заскочим в одно местечко и запасемся провиантом, ибо путь хоть и близок, но не скор. Как я, гожусь в экскурсоводы по сказочным местам?

Капустина легко и беспечно кивает, ей сейчас все равно куда ехать — в монастырь или на край земли, — такое у нее блаженное, упокоенное сияние на лице. И я думаю: что, в сущности, человеку нужно от жизни? Совпадение внутреннего ритма с внешними обстоятельствами? Нет, нужно банальное исполнение желаний или хотя бы видимость исполнения. Но видимость обманывает только вначале, а что делать потом, когда иллюзии развеются и желания так и останутся желаниями?..

— По пути будет шашлычная, я уже успел туда позвонить, — поспешно говорю я, чтобы отогнать неприятные мысли. — Называется «Катенька». Чудо, а не название! Так величают дочь хозяина, ей от роду лет двенадцать. А он мой давний приятель. Я вас познакомлю при случае.

— Станем есть шашлык и пить сухое вино? Я люблю красное, от него тепло и радостно.

— Значит, станем пить красное.

— С тобой легко путешествовать. И вообще легко. Не понимаю, почему она тебя бросила…

«А это не твое дело! — мгновенно напрягаю загривок я, словно оскалившийся волк. — Тебе сюда не надо соваться!»

— Извини! Меня это не касается, — улавливает мой оскал и тут же пасует сообразительная Капустина, вздыхает, отворачивается к боковому стеклу и обиженно замолкает.

К счастью, за поворотом дороги появляется новомодный бревенчатый сруб, притаившийся на прогалине между сосен. Это и есть «Катенька». Рядом со срубом дымится мангал, укрытый от дождя и снега островерхой крышей на четырех столбах. Над мангалом колдует круглолицая улыбчивая женщина в синей куртке на синтепоне и в шерстяной вязаной шапочке.

— Добрый день, Нина! — я выбираюсь из машины и направляюсь к женщине, но и Капустину стараюсь не выпускать из вида: хватит ли у нее ума не высовываться? Мало ли с кем из прошлой жизни я мог бывать в «Катеньке», может быть, здесь знают мою жену, — и, осознавая это, только последняя дура станет светиться и заглядывать незнакомым людям в глаза!

Но девочка и впрямь умница: она остается в машине и, вывернув шею, старательно смотрит в сторону, на дорогу.

— Все готово, как заказали, — с улыбкой демонстрирует мне шампуры с запеченным на углях мясом, аппетитно пахнущим дымом и специями, Нина и вперевалку убегает мимо меня в здание шашлычной. — Сейчас упакую в фольгу, чтобы не выстыло, и можете ехать.

— Положите еще бутылку «Мерло», стаканы и штопор, — я на обратном пути верну.

Пока длится ожидание, я крадучись огибаю машину и учиняю мелкое хулиганство: шлепаю растопыренной пятерней по боковому стеклу и строю Капустиной рожицы — одна другой безобразней. Что, встрепенулась? То-то! А то забралась в себя и ковыряешь скорбным пальчиком душу.

Она сначала теряется, смотрит с недоумением и как бы издалека, из глубин своего потаенного мира, но быстро приходит в себя, опускает стекло и менторским, дрожащим от сдерживаемого смеха голосом пищит:

— Как это понимать, Евгений Николаевич? Вы… вы… Вам должно быть совестно… Совсем как мальчишка!..

— Это вы виноваты, Светлана Алексеевна! Что вы сделали с почтенным аксакалом? И она еще спрашивает — что?! Седобородый аксакал скачет и смеется, а обязан вести себя сдержанно и с достоинством.

Смешливая Капустина прыскает в ладошку, потом заливается смехом и останавливается лишь тогда, когда начинает громко, со всхлипами икать. А я тем временем думаю: где смех, там и слезы. Уже сейчас она обижается, как ребенок, — на слово, взгляд, неосторожное напоминание о былом. А ведь мы еще не увязли в близости, как мошки в меду! Что будет дальше, если случится такое — душевная близость или телесная — какая разница что? А узелок плетется, завязывается…

Мы отъезжаем от гостеприимной «Катеньки» и не спеша взбираемся по снежному, укатанному шоссе в гору. Гора и не гора вовсе, а так, покатый холм, с которого открывается ледяная извилистая ширь реки, за рекой — темно-синяя прошва леса, а над лесом и рекой — густая непрозрачная взвесь студеного воздуха. И сквозь эту взвесь просеивается и тускло отсвечивает, словно блесна рыболова в мутной воде, серое неяркое солнце.

Вслед за рекой мы петляем по дороге, то отдаляясь, то приближаясь к укрытому снежным настом берегу. А по другую сторону дороги мелькает близкими чешуйчатыми стволами сосновый лес, оцепенелый и безмолвный.

— Сейчас будет развилка, на ней отвернем в сторону и через мосток — в лес! А там все лесом, лесом, — упреждаю я расспросы Капустиной, а может быть просто заполняю затянувшуюся паузу в разговоре; ведь молчать легко и комфортно с близким человеком, но никак не с тем, с кем только намечается близость.