Прискорбные обстоятельства - Михаил Полюга

— Может, не хотят больше обманываться? — Капустина раздумчиво морщит брови и белыми острыми зубками прикусывает указательный палец на сгибе. — Наверное, это те, кто пришел в мир с открытым сердцем, а надо бы с оглядкой, надо бы — таясь от разных и прочих…

А ведь девочка права! — думаю я, поглядывая в зеркало заднего вида на оставленный за спиной монастырь. Жизнь — не детская комната, наполненная игрушками, она жестока и не жалует людей, по своей природе доверчивых, чистых, открытых. А коли так, надобно научиться перевоплощаться хотя бы изредка в негодяя или раз и навсегда нацепить личину юродивого…

— Надобно научиться… Но как? — бормочу я, и Капустина мгновенно рефлектирует на мое бормотание: вскидывает брови, трепещет ресницами и вопрошающе поглядывает — о чем это я?

Ну уж нет, свет мой Светлана, на этот раз обойдемся без разъяснений! Иначе придется возвратиться к одной навязчивой мысли, которую я тщетно гоню от себя в эти минуты: по какой такой причине мы не были допущены в храм Божий? Почему двери оказались на запоре? Случайно или вдвоем нам не место в храме? И наконец, зачем взамен святых образов нам послан этот странный, обозленный юродивый с метлой и совком? О чем он должен был нам поведать?

Мы возвращаемся прежним путем, но, не проехав по лесу и километра, сворачиваем на расчищенный от снега пригорок, неподалеку от покатого спуска к дамбе. С душевной составляющей не вышло, пора отдать дань иной — материальной, бренной! — не без доли цинизма говорю себе я, достаю из машины пакеты со съестным и, загребая носками ботинок неглубокий снег, направляюсь к дощатому столику, сооруженному в двух шагах от обочины неизвестным радетелем странствующих, сбившихся с пути, а заодно с ними — любителей перекусить на природе.

— Мы здесь будем пировать? — вдохновляется Капустина, пытаясь идти за мной след в след, но вдруг останавливается и, навострив уши, словно любопытный лесной звереныш, вслушивается в странный немолчный гул, доносящийся до нас как бы из-под земли. — Что это? Дамба? Это вода так шумит, это она так падает? Это вода?

Я утвердительно киваю, и она, минуя меня, стремглав летит к дамбе, но на полпути останавливается и призывно машет рукой: ну иди, иди же!

Вот наказание с взрослым ребенком! — ему еще многое позволено, но запоздалая ребячливость уже понемногу досаждает, выглядит со стороны неестественной и смешной. А может, я несправедлив, и причина тому — запертые двери храма? Не знаю, но в эти минуты своей живостью Капустина утомляет меня. Ах, если бы я не подвизался идти с ней сегодня рука об руку!..

И я оставляю пакеты с едой на столе и нехотя плетусь за ней следом.

Мы выходим на пешеходный мост, перекинутый через реку по гребню дамбы, беремся за обледенелые перила и смотрим вниз, туда, где с ревом и грохотом переваливаются через заслонки, обрываются и ниспадают на камни желтовато-серые упругие сгустки воды. Дамба головокружительно высока, особенно если свесить голову и не отрывать глаз от беснующегося потока, и обметана по краям, у прибрежных скал, густым налетом слюдяного льда. Но лучше нам не засматривать вниз: взвешенная колючая влага уже через несколько секунд облепляет кожу, руки и губы деревенеют и холодок невольного ужаса пробирается к ямке между ключицами.

— Это и есть твои заповедные места? — спрашивает Капустина, и я вижу ее зрачки — расширенные, похожие на текучую воду. — Храм и эта вода? Теперь я немного понимаю тебя, твой характер…

— Ничего ты не понимаешь! — в сердцах обрываю я самоуверенную девчонку, но немедля спохватываюсь и смягчаю тон: — У меня еще дуб есть, а дубу — триста пятьдесят лет. Обхватишь ствол руками, приложишь к коре ухо и слышишь, как он гудит. Мистики утверждают, что это не гул, а голоса из прошлого. Может, и голоса. Мне-то что? О чем это говорит мне? Она понимает!.. А я себя не понимаю! Я сам для себя загадка! Порой хочется прийти сюда с топором, а не слушать…

— Женя, давай выпьем! — перебивает меня Капустина, впервые величая по имени, и прикладывает к моим губам тыльную сторону ладони; пальцы у нее выстыли от соприкосновения со стальными поручнями моста и едва уловимо отдают пресным, речным нутром и мерзлым железом. — Жаль, нет водки, вином уже не согреешься.

Есть у меня водка — на всякий случай в багажнике припасена бутылка «Абсолюта». У меня есть все, что нужно для жизни! Тебе почем знать, есть или нет? Скажите пожалуйста, она меня понимает!..

Странное, необъяснимое бешенство верховодит сейчас мной. Я борюсь с ним, как могу, но оно одолевает, довлеет над разумом, и уже в следующий миг я рывком притягиваю Капустину к себе, прихватываю за отвороты куртки и, срывая пуговицы с петель, распахиваю подбитые мехом полы. Что там у нас? Тоненькое теплое тело под брюками и свитерком? Его, это тело, хочешь подложить под меня и назвать сделку любовью? А что желаешь взамен? Товар-то у тебя так себе: груди девичьи, шея тщедушная, живот плоский. А что у нас ниже живота?..

— Прекрати! Пожалуйста. Если я для тебя — не шлюха с подворотни…

Опомнившись, я поднимаю глаза, и всматриваюсь, и жду злых слез или пощечин. Но лицо ее оледенело и теперь похоже на маску, под которой одни зрачки живые. И зрачкам этим, как и всему живому на свете, неуютно, печально, больно.

— Ты об меня сейчас вытер ноги, — едва слышным тягучим голосом шелестит она. — Я вытерплю, потому что знаю за что. Может, так и надо, по-другому нельзя. Поступай как хочешь, только не со мной ты борешься, а с самим собой. А я, пусть это звучит пошло, я просто люблю тебя. И буду любить, независимо от того, как ты ко мне относишься. Все, молчи! Столкни меня с моста или пойдем пить водку, а то я совсем продрогла.

Минуя необхватный трехсотлетний дуб, мимо которого несколькими минутами ранее так радостно и невидяще пронеслась к дамбе Капустина, мы возвращаемся к столу. А надо бы обнять ствол патриарха, пеняю себе я, и, взявшись за руки, попросить о чем-нибудь, заветном и потаенном. За этим, собственно, и приехали. За этим многие сюда приезжают. Но как теперь обмолвиться, как сказать?..

Сосредоточенно, отчужденно, как малознакомые люди, по воле случая оказавшиеся за общим столом, мы выпиваем полбутылки водки — для согрева и душевного равновесия, спехом проглатываем захолодевший шашлык, кисло пахнущий дымом и подгоревшим мясом, и отправляемся восвояси.

«Ну и ладно, и пусть! — думаю я, упорно глядя на дорогу перед собой, но уже без злобы, а все больше виновато и покаянно. — Хотела в сказку, попала в быль — чего обижаться? Ведь не заманивал, не обещал, не клялся! Только и всего, что поцеловал. А не надо бы… Ничего не надо! Вот и все, что тебе, деточка, дозволено понимать. А то вообразила черт знает что!..»

Когда мы въезжаем в город, короткий день уже близится к закату, и взвесь сумеречного, бесцветного воздуха на глазах густеет и напитывается синевой. Для водителей — мерзейшее время суток, я зову его межвременьем, — в этот час оптика глаза сбивается, четкость восприятия пропадает, краски тускнеют, предметы, автомобили и люди на пешеходных переходах внезапно оказываются не в том месте, где были мгновение назад. И потому я включаю ближний свет, сбрасываю газ и еду осторожно, крадучись, едва не впритирку с бордюрами у края дороги.