Критика евангельской истории Синоптиков и Иоанна. Том 1-3 - Бруно Бауэр

когда оно удостаивает вниманием каждое определение старого и принимает его в процессе высшего утверждения. Конечно, берется не буква старого как таковая, а его идея, но и она теперь будет создавать из себя свою собственную определенность, параллельную йоте и штриху старого.

Но все же стоит на минуту задуматься о двойной конечной дате, о которой говорит это изречение. Наши усилия будут вознаграждены, если мы обратимся к источнику, из которого евангелист черпал это время. Двойное указание конечной даты и тот факт, что эти две даты не связаны друг с другом, настораживает. Но и обе они сами по себе весьма неопределенны. Когда говорится, что небо и земля прейдут, означает ли это, что они действительно прейдут? Некоторые, как Толук, утверждают это, поскольку Писание учит, что в конце вещей будут созданы новое небо и новая земля. Но тогда следовало бы сказать, как во 2 Пет. 3, 13, что новое небо и новая земля будут созданы, когда старое «сгорит», или, как в Апок. 21, 1 следует сказать, что «первое небо и первая земля» прейдут.

И разве возможно тогда, «когда все исполнится», чтобы многие йоты и штрихи семени были положены на дно? Толук отвечает утвердительно, поскольку наступит время, когда Бог будет всем во всем, и благодать станет концом всего сущего. Разумеется, нам не поможет утверждение, что сущность вечна и не теряет своей определяющей силы, даже если она стала внутренней. Скорее, мы спросим, что имел в виду евангелист. Ну, дальше этих последних дат он не мыслил. Он заимствовал это изречение — не будем говорить, что всю тему этой речи — из Писания Луки. Здесь Господь говорит: «Легче небу и земле прейти, нежели одной линии родословия упасть», и Матфей вызвал эти безответные вопросы только тогда, когда изменил случай, приведенный здесь как пример невозможности переноса родословия, на возможный, пусть и находящийся на предельном расстоянии.

Мы подошли к критической точке, когда уже нельзя избежать вопроса о том, объяснялся ли Иисус таким образом по поводу дара. Но как Он объяснился по этому поводу? Мы только что услышали это так, но апологет не хочет, чтобы мы слышали именно так; он хочет, чтобы мы слышали иначе, опасаясь, что иначе может пострадать ОТ и предпосылка единства откровения; поэтому мы должны сначала избавить его от этого страха или показать ему, что он не хочет разделять с ним христианский принцип как таковой.

«Иисус имеет дело не только с ВЗ, говорит Толук, но и с ветхозаветным учением в той форме, которую ему придал фарисейство. Но если Иисус словами: «Вы слышали, что сказано древними, а Я говорю вам», всегда только противопоставляет общую заповедь и ее исполнение, если он никогда не упоминает ее в этой параллели фарисейских толкований и традиций, то как же он может бороться с фарисейством? В этих параллелях, — продолжает Толук, — Христос не формирует противоречивую оппозицию ВЗ, а наоборот, везде придает ему значение. Если не по делу, то по слову? И возможно ли вообще совершенство без отрицания? Разве не должен быть устранен и преодолен тот момент, чье единоличное господство до сих пор удерживало совершенство? Не должен ли он перестать быть внутренней решимостью, а как это возможно без самой болезненной операции? Мы не будем, по крайней мере, в том смысле, в каком это заявлено, подчиняться «фундаментальному принципу», который излагает Толук, «что мы должны рассматривать изречения Христа как указания на духовный смысл заповедей Ветхого Завета». Ведь Иисус говорит не «вот что говорит духовный смысл», а «а Я говорю вам!». И если мы сохраним категорию «духовного смысла» и скажем, что Иисус черпал его из ВЗ, то, как уже отмечалось, это извлечение не так легко получить, как если бы со старого была снята только невинная оболочка, но реальная историческая определенность последнего должна быть отринута. Серьезность, великолепие и богатство истории иначе превратились бы в детскую игру.

Но тогда, — отвечает Ольсхаузен, — возникнет неправомерное ощущение, что Иисус противопоставляет себя и свое учение Моисееву. Что ж, это неприлично, как и всякая истина! Мы уже ответили, напомнив, что более ранняя позиция может быть признана «вечной истиной» и в то же время в этом признании ощущается всепроникающее отрицание.

Мы лишь подведем итог, вытекающий из этих апологетических резюме, ибо на этих страшных скрытых путях необходимо в конце концов прийти к тому, чтобы, подобно Бенгелю, сказать, что Бытие Моисея не объявляло Иисуса несовершенным (imperfecta). Между Моисеем и Христом нет никакой разницы, и учение Моисея не превзошло проповедь Христа. Или, наконец, надо сказать вместе с Кальвином, что Бог действительно обещал новый завет ко времени пришествия Христа, но в то же время показал, что он ничем не будет отличаться от первого.

Теперь вопрос: проводил ли Иисус эту диалектику между законом и новым принципом, заметьте, ту диалектику, о которой мы читаем здесь, в Мф. 5, 17-48, в данном контексте? Нет! Когда Лука говорит: «Легче небу и земле прейти, нежели строке упасть с закона», он тут же приводит пример, из которого видно, в каком смысле закон должен оставаться вечным. «Всякий, говорится, кто бросает свою жену и женится на другой, нарушает брак, и тот, кто женится на разведенной женщине, тоже. Таким образом, закон остается в том смысле, что он завершается и становится другим, ибо по закону Моисея развод оставался на безусловное усмотрение мужа». У Луки это изречение взято не иначе, как из сочинения Марка, ибо когда он доходит в нем до этого заявления Иисуса о разводе, то не копирует всего повествования о вопросе фарисеев, который привел к этому. Но заимствует ли Матфей это изречение из сочинения Луки? Конечно! Иначе как бы он использовал его дважды? С одной стороны, он заимствует его у Луки, у которого он нашел его в изречении о вечности Евангелия, в изречении, которое дало ему идею для параллели старого и нового Евангелий. В другой раз он снова записывает его в С. 19, 9, когда переходит к рассказу о вопросе фарисеев в сочинении Марка. Лука вынул из этой истории своего предшественника только ударную часть и вместо события дал ей в основу рефлексию, а именно размышление о том, что от Гесея ничто не может погибнуть. Матфей лишь добавляет к этому размышлению защитную фразу: «Не думайте, что я пришел расторгнуть Закон», и как Лука на одном примере объясняет смысл вечности Закона, так и Матфей на большем количестве примеров объясняет идею длительности и