Красный телефон - Юрий Поляков

– Перестань жевать! – приказал я жене. – Сейчас ты узнаешь, что такое настоящее пение!

С трудом дождавшись, когда, наконец, отпрыгает Газманов, я поднял палец:

– Слушай!

Однако на сцене засипел и задрыгал конечностями пожилой Гарик Сукачев, загримированный под малолетнего хулигана.

– Можно жевать? – с иронией спросила жена.

– Жуй! – разрешил я и метнулся к телефону. – Как же так, Сергей Вадимович? Неужели ничего нельзя было сделать?

– Счетная палата тоже не всемогущая… – вздохнул он.

Больше я никогда не слышал эту удивительную певицу, даже ее фамилию не запомнил, хотя имена безголосых эстрадных кривляк мне вбили в голову так же прочно, как в армии номер моего автомата Калашникова.

– Рядовой Поляков!

– Я!

– Номер вашего автомата?

– Э-э-э… Сейчас вспомню.

– Наряд вне очереди.

– Ну, товарищ старшина…

– Два наряда вне очереди.

Увы, в искусстве, прежде всего в литературе, существуют заговор и круговая порука бездарей. Нет, я отнюдь не сторонник теории заговора. Я очевидец успешной практики этого заговора. Хору безголосых не нужен солист. И возникает парадокс: талантливому человеку добиться признания гораздо труднее, нежели бездарному. В этой ситуации вовсе не фантастична история выгнанного со стройки малограмотного Витьки Акашина, которого два приятеля, заключив спьяну пари, «заделали» всемирно известным писателем. Некоторые авторы писем упрекали меня в неоригинальности сюжета, мол, позаимствовал я его из рассказа Аркадия Аверченко «Шутка мецената». Тут впору сослаться на пресловутую «интертекстуальность», ее задолго до постмодернистов открыл русский народ, обмолвившись поговоркой: «Плоха песня, не похожая ни на какую другую песню». В самом деле, оригинальные сюжеты, как известно, можно по пальцам пересчитать, а избранная мной коллизия вообще бродит по мировой литературе давным-давно. Собственно, даже «Ревизор» о том же самом: «Есть другой Юрий Милославский. Так тот уж мой…»

Но с гоголевских времен ситуация значительно переменилась как в жизни, так и в литературе. Что я имею в виду? А вот что. Вообразите: приехавшим по именному повелению настоящим ревизором оказывается все тот же Иван Александрович Хлестаков! Вообразили? Не правда ли, очень современно? Мы преступили в нашей жизни некую крайне опасную черту. Собственно, отсюда и название романа. Запрещение варить козленка в молоке матери его – табу из древнего Моисеева кодекса. Существует множество исторических и этнографических объяснений этой заповеди, но старая мудрость обычно трактуется расширительно. А что, разве, вступив в борьбу с природой, мы не варим козленка в молоке матери его? А что, разве швырнуть людей в палочный социализм, а потом, когда они смягчили и приспособили этот уклад под себя, погнать их той же палкой в дикий капитализм… Разве это не значит сварить козленка в молоке матери его? А деятель культуры, который, вместо того чтобы «милость к падшим призывать», требует «раздавить гадину», имея в виду подавляющую часть обездоленного населения, – разве он не сварил козленка в молоке матери его? Иногда, прогуливаясь по дорожкам Переделкина, я встречал замечательного писателя Фазиля Искандера, погруженного в свои сумеречные грезы. Несколько раз я хотел окликнуть его и спросить: «Зачем вы-то подписали то кровожадное воззвание?» Теперь он умер – и спросить не у кого…

Многие авторы писем замечают, что читать роман очень весело, но по окончании становится грустно.

Увы, это стойкая традиция российской сатиры, восходящая скорее не к «пародийному модусу повествования», а к невеселой отечественной реальности, в чем все мы, каждый по-своему, виноваты. Потому-то я и не стал совсем уж скрываться за столь модной сейчас «авторской маской», а вывел самого себя на страницах романа в качестве эпизодического лица, и без особого, как вы заметите, снисхождения. Что же касается главного организатора всей этой литературной аферы, от имени которого и ведется повествование, то мало-мальски внимательный читатель увидит: нигде на всем пространстве романа он ни разу не назван – ни по имени, ни по фамилии, нет и описания его внешности. Полагаю, смысл этого авторского ухищрения (кстати, в техническом смысле довольно трудоемкого) понятен. Мы живем в эпоху, когда антигероем может стать каждый.

Вот и все, о чем я хотел предуведомить читателей. Остальное, надеюсь, будет понятно из книги. Ведь, как утверждал критик-табулист Любин-Любченко: «Каков текст – таков контекст!»

На этом я поставил точку в марте 1997 года, когда написал предисловие к «Козленку…» специально для третьего тома собрания моих сочинений, которое выпускало «ОЛМА-Пресс» – одно из первых в стране крупных частных издательств. Его основали два выпускника философского факультета МГУ, оба выходцы с Украины – Олег Ткач и Владимир Узун. Полные молодой раскрепощенной постсоветской энергии, они быстро обгоняли по объемам и доходам хиреющих прямо на глазах гигантов советской книжной индустрии. Почему? Трудно объяснить в двух словах. Сошлюсь на один лишь пример из своего писательского опыта. В 1990 году «Советский писатель» решил выпустить том моего избранного, куда должны были войти повести «Сто дней до приказа», «ЧП районного масштаба», «Работа над ошибками» и «Апофегей». Вдруг выяснилось, что на мою позицию в тематическом плане не хватает бумаги, что само по себе выглядело странно, ибо выделена она была. Я удивился, но мне объяснили: кризис административно-плановой экономики. «Мы очень хотим издать вашу книгу, но без бумаги не получится!»

Выход из тупика был найден. В ту пору в стране уже вовсю бурлило кооперативное движение, жестко и расчетливо задавленное в начале 1990-х монополистами и компрадорами, сориентированными на импорт, сырьевую экономику и полную зависимость от Запада, за что Данте поместил бы Ельцина с Гайдаром в круге ада, где парятся предатели своего Отечества. Но у меня был армейский приятель Жора Улановский. Мы с ним сидели вместе в карантине, а потом, работая в Бауманском райкоме, я его выручил, помог без выговора восстановить комсомольский билет, утраченный во время дембельской пьянки. Он как раз занялся типографским бизнесом и по-дружески достал под мою книгу вагон бумаги, имевший как бы две цены – символическую, государственную, и реальную – рыночную.

Собственно, на этой разнице, по-научному марже, и поднялись первые наши миллионеры. Пользуясь служебным положением или связями, они брали сырье по казенной цене, а продавали по рыночной. Жора, конечно, купил бумагу по рыночной. Он-то знал, что моя предыдущая книга «Сто дней до приказа», выпущенная в 1988 году «Молодой гвардией», разошлась молниеносно и стояла в «обменниках» на самой высокой, золотой полке. В ту пору в борьбе с книжным дефицитом, а заодно и с черным рынком, была придумана система книгообмена. В магазинах оборудовали витрины, где любой библиофил мог выставить для обмена принадлежащую ему книгу. Для удобства издания разделили на несколько категорий в соответствии с востребованностью. Так вот, «Сто дней до приказа» относились к высшей категории: на них можно было выменять любую редкую книгу. Поэтому Жора планировал не только покрыть убытки, но и заработать.