На стороне ребенка - Франсуаза Дольто

Важно как можно раньше развивать у ребенка его автономию, знакомя без навязывания с разными видами деятельности, людьми или группами.

У родителей есть странная манера преувеличивать неловкости в поведении их ребенка, хотя они утверждают, что из кожи вон лезут, чтобы помочь ему от них избавиться. Как часто матери десятилетних детей, мальчиков или девочек, в разговоре с ними называют себя в третьем лице: «Почему ты так обращаешься с матерью?» Я неуклонно обращаю на это их внимание. Далее следует примерно такой обмен репликами:

– Вот таким образом вы и разговариваете с дочерью?

– А что, это нехорошо?

– Вы ей говорите: «Маме надо идти по делам», – вы хотите, чтобы ваша дочь чувствовала себя десятилетней девочкой, а сами в разговоре с ней упоминаете о себе в третьем лице, как будто ей годик… И даже годовалому ребенку говорят «я», имея в виду себя. Вам самой нужно сходить на консультацию к специалисту, потому что вы заставляете вашу десятилетнюю дочь вести себя, как младенец.

– Да, вы правы, но я такая нервная; я все время хожу по врачам и принимаю лекарства по их назначению.

– Отложите лекарства и сходите на консультацию к тому, кто поможет вам разобраться, почему вы насильно удерживали вашего ребенка в форме, пригодной для младенцев, зачем вам это было нужно; теперь ваш ребенок выламывается из этой формы и причиняет вам страдания, потому что эта форма – вы, и вы трещите по всем швам… Сходите на консультацию.

С тех пор как по Франс-Интер я провела серию передач «Когда появляется ребенок», ко мне часто приходят родители, которым обратиться к психоаналитику следовало бы пораньше. Отцы начинают обнаруживать, что они… отцы. Недавно по поводу своей «малышки», у которой не все в порядке, позвонил мне один мужчина: «Честное слово, вы одна можете нам помочь!» – «Вы ее дедушка?» – «Да нет, что вы!» – «А сколько лет вашей дочери?» – «Двадцать два года…» – Вот вам и «малышка»! Тогда я сказала ему: «Позвольте, мсье, какой же вам видится ваша родная дочь, если до сих пор вы говорите о ней, как о маленькой девочке; ведь она уже четыре года как совершеннолетняя?» – «Да. Вы знаете, это долгая история… Эта малышка была для меня всем на свете». – «С каких пор вы считаете, – спросила я, – что с вашей дочерью не все в порядке?» – «С тех самых, как она поступила в лицей: у нее там ничего не получилось».

Он совершенно не понимал, что его дочь – психотик. А теперь у него дома душевнобольная: не двигается с места, сидит взаперти, устраивает скандалы. Но почему? Потому что отец установил с ней и продолжает сохранять отношения воображаемого собственничества, отношения между добрым дедушкой и маленькой девочкой, которая не в силах избавиться от этих отношений. По причинам патологического характера ее первый мужчина не сделал ее женщиной. И я вижу все больше и больше подобных случаев.

Если ребенок так и не прошел необходимых символических этапов, необходимо, сколько бы ни было ему лет, вернуться и пройти этот путь заново. Разве – вспомним Пиаже – невозможно найти себя, свой эмоциональный мир даже в ситуации, которую Пиаже описывал, имея в виду формирование интеллекта, когда ребенку уже исполнилось пятнадцать, а то и больше лет?

Например, если отец не смог обозначить свое присутствие в раннем возрасте ребенка, ничего не потеряно; он может попробовать создать со своим семи-восьмилетним ребенком языковые отношения, но при одном условии: он должен сказать этому ребенку, что раньше не понимал его. А чтобы добиться успеха, отцу необходима помощь ребенка, потому что на время ребенку предстоит стать отцом мужчины: именно ребенок сделает отца отцом посредством страдания, которое испытывает отец по отношению к нему, собственному ребенку, который до этого времени ребенком для него не был. Обоим можно оказать в этом поддержку – но поддерживать их должны разные люди. Это непременное условие, потому что если перенос происходит на одного и того же человека у обоих, то отец как бы становится братом-близнецом собственного ребенка, а ребенок в свою очередь тормозится в установлении собственных отношений с психоаналитиком. Отец должен проделать путь с другим человеком, исходя из своей истории, а ребенок тем временем пользуется помощью другого психоаналитика, который разрешает ему жить, как сироте, и говорить о своем отце, который также был сиротой, пока благодаря своему ребенку и его проблемам не обратился к психоаналитику. Это очень трудная работа, и не знаю, можно ли ввести ее в общую практику. Но как бы то ни было, только в речевых отношениях отец и сын смогут взаимно понять друг друга как несчастных, потерянных людей. Если родитель и ребенок хотят обрести друг друга, это должно идти с обеих сторон. Сближение произойдет, если обоим помогут понять, что отец для сына, а сын для отца – одинаково ценные в духовном отношении существа.

Если родитель и ребенок хотят обрести друг друга, это должно идти с обеих сторон. Сближение произойдет, если обоим помогут понять, что отец для сына, а сын для отца – одинаково ценные в духовном отношении существа.

К рожку с соской в десять лет, безусловно, не вернешься. Это невозможно точно так же, как, если мы имеем дело с ребенком, с рождения не получавшим необходимого питания и теперь проявляющим явные симптомы рахита, исправить его скелет, давая ему – в десять лет – полноценные молочные смеси, которых он не получил в младенчестве. Это – свершившийся факт. Но самое важное у человека – не тело; жизнеспособным делает человека психическая коммуникация при соблюдении ценностного равенства с тем, кто обращается к нему и к кому обращается он. Именно в этом состоит открытие психоанализа; важно лишь, чтобы ребенка или молодого человека, склонного к тревоге или затворничеству, консультировал квалифицированный психоаналитик. На всех уровнях необходим резонанс восприятия и слуха как в вербальном языке, так и в довербальном, то есть в языке мимики, жестов, музыкальных ритмов, живописи, скульптуры. Мы ничего не знаем ни о том, как воспринимается другим человеком вербальный язык, ни о том, носителем каких представлений он является в физической организации человека. Если я заговорю с вами на языке понятий, если я скажу вам «собака» – это будет просто сочетание звуков, со-ба-ка, пока мы не внесем уточнений: «Какой породы собаку ты себе представляешь, когда я с тобой говорю?» Какой воображаемый образ вызывает это понятие у того, с кем говорят, и у того, кто говорит? Может быть, их понятия ничуть не совпадают. И так всегда. Если вы говорите человеку: «твоя семья», – для него это может означать «ад». А для обращающегося к нему это значит: «У тебя же есть семья!» Для говорящего слово «семья» означает место, где можно найти помощь, почерпнуть силу, источник радостей, праздник. Но если для того, к кому обращаются, семья означает ад, он, слыша это слово, чувствует, что на него нападают со всех сторон. Тот, кто задыхается в семейных узах, скажет: «Семья? Ненавижу». А блудного сына возврат в семью может ободрить и укрепить. Все зависит от того, что именно представляет в истории данного субъекта семейная группа. Он или бежит от нее, или ее ищет.

Средства массовой информации, телевидение, журналы выдвигают на первый план «папу-наседку», отцов-одиночек, которые нянчат детей[166] . Это течение оказало свое влияние на некоторых отцов из тех, что прежде блистали своим многолетним отсутствием у домашнего очага. Теперь, когда их дети уже стали подростками, им жалко, что в те годы, когда эти дети были оставлены целиком на попечении матерей, они не дали им всего того, что было бы желательно. Они чувствуют, что что-то упустили, у них нечиста совесть. И вот они пытаются наверстать упущенное и ведут себя с детьми в точности так, как следовало вести себя с ними, когда этим детям было три года. Они целуют, ласкают ребенка, и т. д., хотя раньше они этого не делали[167].