Бесы - Федор Достоевский

– Можно, можно? На украшение ризы? – вся в волнении спросилаона монаха.

– Позволительно, – отвечал тот, – всякое даяние благо.

Народ молчал, не выказывая ни порицания, ни одобрения;Лизавета Николаевна села на коня в загрязненном своем платье и ускакала.

II

Два дня спустя после сейчас описанного случая я встретил еев многочисленной компании, отправлявшейся куда-то в трех колясках, окруженныхверховыми. Она поманила меня рукой, остановила коляску и настоятельнопотребовала, чтоб я присоединился к их обществу. В коляске нашлось мне место, иона отрекомендовала меня, смеясь, своим спутницам, пышным дамам, а мнепояснила, что все отправляются в чрезвычайно интересную экспедицию. Онахохотала и казалась что-то уж не в меру счастливою. В самое последнее время онастала весела как-то до резвости. Действительно, предприятие былоэксцентрическое: все отправлялись за реку, в дом купца Севостьянова, у которогово флигеле, вот уж лет с десять, проживал на покое, в довольстве и в холе,известный не только у нас, но и по окрестным губерниям и даже в столицах СеменЯковлевич, наш блаженный и пророчествующий. Его все посещали, особенно заезжие,добиваясь юродивого слова, поклоняясь и жертвуя. Пожертвования, иногдазначительные, если не распоряжался ими тут же сам Семен Яковлевич, были набожноотправляемы в храм божий, и по преимуществу в наш Богородский монастырь; отмонастыря с этою целью постоянно дежурил при Семене Яковлевиче монах. Всеожидали большого веселия. Никто из этого общества еще не видал СеменаЯковлевича. Один Лямшин был у него когда-то прежде и уверял теперь, что тотвелел его прогнать метлой и пустил ему вслед собственною рукой двумя большимивареными картофелинами. Между верховыми я заметил и Петра Степановича, опять нанаемной казацкой лошади, на которой он весьма скверно держался, и НиколаяВсеволодовича, тоже верхом. Этот не уклонялся иногда от всеобщих увеселений и втаких случаях всегда имел прилично веселую мину, хотя по-прежнему говорил малои редко. Когда экспедиция поравнялась, спускаясь к мосту, с городскоюгостиницей, кто-то вдруг объявил, что в гостинице, в нумере, сейчас тольконашли застрелившегося проезжего и ждут полицию. Тотчас же явилась мысльпосмотреть на самоубийцу. Мысль поддержали: наши дамы никогда не видалисамоубийц. Помню, одна из них сказала тут же вслух, что «всё так уж прискучило,что нечего церемониться с развлечениями, было бы занимательно». Только немногиеостались ждать у крыльца; остальные же гурьбой вошли в грязный коридор, и междупрочими я, к удивлению, увидал и Лизавету Николаевну. Нумер застрелившегося былотперт, и, разумеется, нас не посмели не пропустить. Это был еще молоденькиймальчик, лет девятнадцати, никак не более, очень, должно быть, хорошенькийсобой, с густыми белокурыми волосами, с правильным овальным обликом, с чистымпрекрасным лбом. Он уже окоченел, и беленькое личико его казалось как будто измрамора. На столе лежала записка, его рукой, чтобы не винили никого в егосмерти и что он застрелился потому, что «прокутил» четыреста рублей. Слово«прокутил» так и стояло в записке: в четырех ее строчках нашлось триграмматических ошибки. Тут особенно охал над ним какой-то, по-видимому, соседего, толстый помещик, стоявший в другом нумере по своим делам. Из слов тогооказалось, что мальчик отправлен был семейством, вдовою матерью, сестрами итетками, из деревни их в город, чтобы, под руководством проживавшей в городеродственницы, сделать разные покупки для приданого старшей сестры, выходившейзамуж, и доставить их домой. Ему вверили эти четыреста рублей, накопленныедесятилетиями, охая от страха и напутствуя его бесконечными назиданиями,молитвами и крестами. Мальчик доселе был скромен и благонадежен. Приехав тридня тому назад в город, он к родственнице не явился, остановился в гостинице ипошел прямо в клуб – в надежде отыскать где-нибудь в задней комнатекакого-нибудь заезжего банкомета или по крайней мере стуколку. Но стуколки втот вечер не было, банкомета тоже. Возвратясь в нумер уже около полуночи, онпотребовал шампанского, гаванских сигар и заказал ужин из шести или семи блюд.Но от шампанского опьянел, от сигары его стошнило, так что до внесенных кушанийи не притронулся, а улегся спать чуть не без памяти. Проснувшись назавтра,свежий как яблоко, тотчас же отправился в цыганский табор, помещавшийся зарекой в слободке, о котором услыхал вчера в клубе, и в гостиницу не являлся двадня. Наконец, вчера, часам к пяти пополудни, прибыл хмельной, тотчас лег спатьи проспал до десяти часов вечера. Проснувшись, спросил котлетку, бутылкушато-д’икему и винограду, бумаги, чернил и счет. Никто не заметил в нем ничегоособенного; он был спокоен, тих и ласков. Должно быть, он застрелился еще околополуночи, хотя странно, что никто не слыхал выстрела, а хватились толькосегодня в час пополудни и, не достучавшись, выломали дверь. Бутылкашато-д’икему была наполовину опорожнена, винограду оставалось тоже сполтарелки. Выстрел был сделан из трехствольного маленького револьвера прямо всердце. Крови вытекло очень мало; револьвер выпал из рук на ковер. Сам юношаполулежал в углу на диване. Смерть, должно быть, произошла мгновенно; никакогосмертного мучения не замечалось в лице; выражение было спокойное, почти счастливое,только бы жить. Все наши рассматривали с жадным любопытством. Вообще в каждомнесчастии ближнего есть всегда нечто веселящее посторонний глаз – и даже кто бывы ни были. Наши дамы рассматривали молча, спутники же отличались остротой умаи высшим присутствием духа. Один заметил, что это наилучший исход и что умнеемальчик и не мог ничего выдумать; другой заключил, что хоть миг, да хорошопожил. Третий вдруг брякнул: почему у нас так часто стали вешаться изастреливаться, – точно с корней соскочили, точно пол из-под ног у всехвыскользнул? На резонера неприветливо посмотрели. Зато Лямшин, ставивший себеза честь роль шута, стянул с тарелки кисточку винограду, за ним, смеясь,другой, а третий протянул было руку и к шато-д’икему. Но остановил прибывшийполицеймейстер, и даже попросил «очистить комнату». Так как все уженагляделись, то тотчас же без спору и вышли, хотя Лямшин и пристал было счем-то к полицеймейстеру. Всеобщее веселье, смех и резвый говор в остальнуюполовину дороги почти вдвое оживились.

Прибыли к Семену Яковлевичу ровно в час пополудни. Воротадовольно большого купеческого дома стояли настежь, и доступ во флигель былоткрыт. Тотчас же узнали, что Семен Яковлевич изволит обедать, но принимает.Вся наша толпа вошла разом. Комната, в которой принимал и обедал блаженный,была довольно просторная, в три окна, и разгорожена поперек на две равные частидеревянною решеткой от стены до стены, по пояс высотой. Обыкновенные посетителиоставались за решеткой, а счастливцы допускались, по указанию блаженного, чрездверцы решетки в его половину, и он сажал их, если хотел, на свои старыекожаные кресла и на диван; сам же заседал неизменно в старинных истертыхвольтеровских креслах. Это был довольно большой, одутловатый, желтый лицомчеловек, лет пятидесяти пяти, белокурый и лысый, с жидкими волосами, брившийбороду, с раздутою правою щекой и как бы несколько перекосившимся ртом, сбольшою бородавкой близ левой ноздри, с узенькими глазками и с спокойным,солидным, заспанным выражением лица. Одет был по-немецки, в черный сюртук, нобез жилета и без галстука. Из-под сюртука выглядывала довольно толстая, нобелая рубашка; ноги, кажется больные, держал в туфлях. Я слышал, что когда-тоон был чиновником и имеет чин. Он только что откушал уху из легкой рыбки и принялсяза второе свое кушанье – картофель в мундире, с солью. Другого ничего и никогдане вкушал; пил только много чаю, которого был любителем. Около него сновалочеловека три прислуги, содержавшейся от купца; один из слуг был во фраке,другой похож на артельщика, третий на причетника. Был еще и мальчишка летшестнадцати, весьма резвый. Кроме прислуги присутствовал и почтенный седоймонах с кружкой, немного слишком полный. На одном из столов кипел огромнейшийсамовар и стоял поднос чуть не с двумя дюжинами стаканов. На другом столе,противоположном, помещались приношения: несколько голов и фунтиков сахару,фунта два чаю, пара вышитых туфлей, фуляровый платок, отрезок сукна, штукахолста и пр. Денежные пожертвования почти все поступали в кружку монаха. В комнатебыло людно – человек до дюжины одних посетителей, из коих двое сидели у СеменаЯковлевича за решеткой; то были седенький старичок, богомолец, из «простых», иодин маленький, сухенький захожий монашек, сидевший чинно и потупив очи. Прочиепосетители все стояли по сю сторону решетки, всё тоже больше из простых, кромеодного толстого купца, приезжего из уездного города, бородача, одетогопо-русски, но которого знали за стотысячника; одной пожилой и убогой дворянки иодного помещика. Все ждали своего счастия, не осмеливаясь заговорить сами.Человека четыре стояли на коленях, но всех более обращал на себя вниманиепомещик, человек толстый, лет сорока пяти, стоявший на коленях у самой решетки,ближе всех на виду, и с благоговением ожидавший благосклонного взгляда илислова Семена Яковлевича. Стоял он уже около часу, а тот всё не замечал.