Человеческая природа в литературной утопии. «Мы» Замятина - Бретт Кук

имело место; историю, общую память человечества, он называет «великой книгой цивилизации» [146, 226, 247]. Неудивительно, что рукопись Д-503 порой сохраняет прошлое лучше, чем его память. В 18-й записи Ю говорит, что 1-330 играет с Д-503 комедию, а в конце той же записи Д-503 пытается припомнить, «кто мне сегодня говорил о комедии» [249]. Чтобы не впадать в деконструктивизм, утверждая, что нет ничего, кроме текста, скажем, что Д-503 действительно помнит события внешние по отношению к его дневнику и предшествующие ему. При этом письмо стимулирует его память. Начав вести дневник, Д-503 вспоминает свои школьные годы – текст помогает ему не просто переосмыслить свое прошлое, но, по сути, восстановить это прошлое, а вместе с ним биографию и личность. Как отмечает Морсон, эта новообретенная автобиография и приводит Д-503 в конфликт с режимом: ведь Единое Государство отвергает как историю, так и индивидуальность [Morson 1981: 132–133].

Развитие письменности обычно называют решающим этапом нашей генно-культурной коэволюции. Вместо того чтобы противопоставлять культуру биологии, большинство эволюционных психологов рассматривает культуру как генетически подготовленную адаптацию, которая позволяет нашему виду все быстрее и эффективнее приспосабливаться к изменениям окружающей среды. Часто это влечет за собой адаптацию к другим культурным адаптациям, создавая синергию эволюционного ускорения. Поскольку основное селективное давление исходит от наших сородичей, мы должны быть начеку. Об этом свидетельствует многоуровневая ирония в тексте романа, создающая эффект многослойной маскировки, очень похожей на дарвинистскую модель обмана, самообмана и т. д., типичную для нашей обостряющейся конкуренции с другими людьми.

Помимо своих прочих достоинств, письмо, как и его многочисленные культурные эквиваленты, учит разум справляться с новыми условиями, мыслить самостоятельно, а затем переосмысливать вновь и вновь, создавая практически бесконечный ряд как изменений восприятия, так и последующих адаптаций. Может быть, обобщение слишком широко, но это подтверждается всей нашей историей за последние десятилетия и столетия, если не тысячелетия.

Еще одно свойство письма, весьма важное, особенно когда человек записывает в дневник собственные мысли, – это побуждение автора обращать более пристальное внимание на свой мыслительный процесс – в той степени, в какой он доступен для самоанализа. Д-503, по его словам, слышит, как «тихонько, металлически-отчетливо постукивают мысли» [214]. Но это также выявляет для него сложность этого процесса, заставляет увидеть разнородность, а зачастую и противоречивость материала, извлеченного на поверхность ассоциативными моделями и снами, а также осознать моменты, когда он теряет контроль над своими мыслями и действиями. Д-503 начинает анализировать свои записи; он даже принимает во внимание то, что прежде в себе подавлял, например историю с квадратным корнем из минус единицы [164]. Иными словами, письмо заставляет его осознавать собственное сознание; Д-503 воспринимает дневник как «свою болезнь, записанную на этих страницах» [223], свидетельство того, что у него есть душа. Кроме того, писательство вполне может привести к автоматическому поведению, когда текст как будто сочиняет себя сам. Д-503 обычно пишет, не формулируя свои мысли заранее, и нередко сам удивляется, почему сделал ту или иную запись; он говорит 0-90, что у него выходит «такое что-то неожиданное» [212], то есть что написанное не подчинено его намерениям. Переживания Д-503 очень напоминают положения статьи Замятина «Психология творчества», где речь идет об измененном состоянии сознания, необходимом для творческого процесса: писатель пишет будто загипнотизированный, с сознанием, открытым для любых неожиданных ассоциаций, как во сне [Замятин 2003–2011, 5: 315–321]. Трудно писать, пусть даже механически, не стимулируя воображение. Так происходит с Д-503, который начинает текст с копирования газетной статьи «слово в слово», а в результате непреднамеренно сочиняет роман [139].

Конечно, с точки зрения бессознательного текст может стать сознанием, а заодно и всем остальным существом его автора. Художники часто называют свои произведения детьми – так, собственно, говорил и Замятин; художественное творчество приравнивается к биологической репродукции. Примечательно, что в первой же записи Д-503 сравнивает свои ощущения от письма с тем, что испытывает беременная женщина, когда впервые слышит в себе пульс ребенка; «человечек» вскоре становится продолжением самого Д-503: «Это я и одновременно – не я» [140]. Он защищает рукопись от Хранителей как «мучительный – и может быть самый дорогой мне – кусок самого себя» [249]; позже он замышляет убийство Ю с использованием этого же документа – «всего меня» [276].

В произведениях Замятина есть ряд других автоэротических пассажей. В той же «Психологии творчества», одной из лекций о литературном мастерстве, которые он читал одновременно с работой над «Мы», Замятин сказал:

…писатель, как женщина-мать, создает живых людей, которые страдают и радуются, насмехаются и смешат. И так, как мать своего ребенка, – писатель своих людей создает из себя, питает их собою – какой-то нематериальной субстанцией, заключенной в его существе [Замятин 2003–2011, 5:318].

В 1930 году Замятин вспоминает сочинение одного из своих рассказов как пример «“искусственного оплодотворения”, когда сперматозоид дан творчеством другого художника (чаще мы – андрогины)». Далее он развивает эту аналогию, рассказывая, как поддерживал свою «беременность» с помощью «строгой диеты» из книг подходящего для его замысла содержания [Замятин 2003–2011,3:190–191]. В другой статье Замятин делит литературные произведения на «живые-мертвые» и «живые-живые»: последние не только ходят и говорят, но и постоянно задают «нелепые “детские” вопросы» [Там же: 176] совсем как люди. В предпоследней главе «Мы» Д-503 готов завершить рукопись, поставив «точку – так, как древние ставили крест над ямами, куда они сваливали мертвых» [292]. Но текст оживает на достаточно долгое время, чтобы Д-503 успел задуматься о границах Вселенной. Это требует гибкости от текста – а также от его автора и читателя.

Смятение, в которое повергает Д-503 его дневник, – это и наше смятение, поскольку, помимо рукописи героя и ассоциаций, которые она вызывает в нашем сознании, такой сущности, как Д-503, нет на свете. Конечно, его слова вовлекают нас в этот творческий процесс: ведь для того, чтобы прочитать роман, мы должны воссоздать его в своем сознании. Если книга в виде рукописи возвышает разум Д-503 до уровня похвального инакомыслия, то в виде романа она стимулирует аналогичный процесс внутри читателя, вместе с Д-503 создающего его мятежный мир.

В лекциях о литературном мастерстве Замятин рассказывает, как достичь такого сотворчества. В частности, можно обрывать фразы таким образом, чтобы читатель мог «с успехом» заканчивать их самостоятельно, – в «Мы» огромное количество подобных опущенных концовок. То же касается и более масштабных составляющих произведения, таких как сюжетные линии: Замятин отмечает, насколько часто в современной литературе опускается развязка, хотя едва ли читатель может легко угадать исход сражения между Мефи и Единым Государством, бушующего в конце романа. Еще один сходный