Александр Блок - Владимир Новиков

Перепечатывая эту вещь в сборнике «Стихи о России» 1915 года, Блок снимет название «Новая Америка», но потом его восстановит, а главное — не отречется от идеи, легшей в основу стихотворения. «Когда я снова вернусь к литературе, то продолжу начатое в третьем томе, главное — тему “Новой Америки”», — скажет он Михаилу Бабенчикову в 1917 году.

Когда уже начат «Соловьиный сад», Блок заканчивает несколько программных стихотворений: «О, я хочу безумно жить…», «Земное сердце стынет вновь…», «Так мне диктует вдохновенье…» (в позднейшей редакции — «Да. Так диктует вдохновенье…»). Они составят ядро цикла «Ямбы». Книга с таким названием выйдет только в 1919 году, но реальное рождение цикла — начало февраля 1914 года. Многое здесь — из кусков первоначального варианта «Возмездия». Ямб для Блока в данном случае не просто стихотворный размер, а своего рода жанр. Ямб как ритм волевой противостоит хорею как ритму «гибельному» (концепция, конечно, авторская и в значительной мере условная). «Я думаю, что простейшим выражением ритма того времени, когда мир, готовившийся к неслыханным событиям, так усиленно и планомерно развивал свои физические, политические и военные мускулы, был ямб . Вероятно, потому повлекло и меня, издавна гонимого по миру бичами этого ямба, отдаться его упругой волне на более продолжительное время», — напишет потом Блок в предисловии к третьей главе «Возмездия».

Главное в цикле «Ямбы» – энергия отрицания. Потому Блок и вынесет потом в эпиграф слова римского сатирика Ювенала «Fecit indignatio versum» [34]. По той же причине Блок включит сюда одно из самых мрачных своих стихотворений «Не спят, не помнят, не торгуют…», написанное еще в марте 1909 года, вскоре после смерти младенца Мити.

Ямбическая стопа, как известно, состоит из безударного и ударного слогов. И феноменология ямба может быть образно осмыслена как движение от отрицания к утверждению, от страдания к радости, от отчаяния к просветлению. Ямб становится символом — конечно, не везде и не всегда, а в пределах блоковского лирического цикла под названием «Ямбы».

Притом нераздельность страдания и радости сохраняется, и нечестно изображать Блока «оптимистом», вырывая из контекста строки «Он весь — дитя добра и света, / Он весь — свободы торжество». Повторяя эти часто цитируемые слова, надо чувствовать их музыкальную согласованность с диаметрально противоположными по смыслу: «Нет! Лучше сгинуть в стуже лютой! / Уюта — нет. Покоя — нет».

Но этот пафос гибели — совсем не то, что психологическая мрачность и бытовой пессимизм. Блок искренне считает «угрюмство» недостатком и просит потомков ему его «простить». Поэтический трагизм — иное дело, это чисто эстетический феномен, с просветляющим катарсисом и созидательной энергетикой. В конце февраля 1914 года, когда житейское настроение Блока становится светлее, когда начинается увлечение Любовью Александровной Дельмас, он успевает закончить одно из самых трагических своих стихотворений (начатое еще в 1910 году) — «Голос из хора» с его беспощадным финалом:

Маковский откажется печатать эти стихи в «Аполлоне» за их «беспросветно-мрачное» содержание, только в начале 1916 года «Голос из хора» появится в журнале «Любовь к трем апельсинам». Потом он откроет блоковский сборник «Седое утро» в 1920 году, а главное — станет завершающим аккордом цикла «Страшный мир» в третьей книге стихотворений.

На следующий день после завершения этих стихов Блок записывает: «Пахнет войной» .

Это 28 февраля. Через пять с половиной месяцев те же слова повторяются в записной книжке, с уточнением: «Пахнет войной (Австрия – Сербия – Россия)».

Между этими вехами — счастливые весна-лето, упоение Любовью Александровной» и нежная грусть по «Любушке», в комнате которой он обитал на этот раз в Шахматове. Весть о том, что Германия объявила войну России, застает Блока в редкий для него момент эмоционального равновесия. Он остро и радостно ощущает вкус к жизни и, быть может, именно потому в телефонном разговоре с Зинаидой Гиппиус восклицает: «Ведь война — это прежде всего весело! » Собеседницу это смущает, хотя она уже могла бы привыкнуть к тому, что Блок час­то говорит не на бытовом, а на собственном поэтическом языке, где слова «страшный» и «веселый» музыкально сливаются и могут заменять друг друга.

Впрочем, Гиппиус потом точно опишет то, что произошло с Блоком в 1914 году: «Но от “упоения” войной его спасала "своя” любовь к России, даже не любовь, а какая-то жертвенная в нее влюбленность, беспредельная нежность. Рыцарское обожание… ведь она была для него в то время, — Она, вечно облик меняющая “Прекрасная Дама”…»

Это из очерка «Мой лунный друг», написанного в 1922 году. А в августе 1914 года Гиппиус сочинила знаменательное стихотворение «Тише!» (опубликовано в ноябре с другим заголовком), начав его словами: «Поэты, не пишите слишком рано…» и закончив нетривиальной сентенцией на вечную тему о пушках и музах:

В то время пошлыми ура-патриотическими виршами успели согрешить и Сологуб, и Городецкий. А творческое поведение Блока-поэта в ситуации начавшейся войны отмечено именно целомудрием. Он думает и пишет не о войне, а о России. О своем индивидуальном к ней отношении. 26 августа заканчивает начатое в конце предыдущего года стихотворение «Грешить бесстыдно, непробудно…». В нем двадцать четыре строки, двадцать две из которых отданы описанию одного дня из жизни отвратительного купчины, с похмелья идущего молиться в храм, потом торгующего в лавке, пьющего чай, считающего деньги. Все его действия названы глаголами в неопределенной форме. В чем смысл такого приема? Инфинитивность создает ощущение безличности, неподвижности русской жизни. Кажется, это пошлости не будет конца. И вдруг – ничем как будто не подготовленное финальное двустишие:

Это признание тем ценнее, что высказано человеком, свободным от обыденной рутины, ведающим вкус одухотворенной жизни, имеющим основательное представление о других «краях» и их культурных ценностях. Вспомним, что он мог назвать словом «родина» и Италию, и Голландию…

Но финал стихотворения отнюдь не означает оправдания всех безобразий отечественного быта. Здесь нельзя не учитывать «грамматику поэзии»: слова «моя», «ты» не прикреплены к описанному в этом тексте персонажу-мужлану — они из «вечного» блоковского словаря, они прочно связаны с женственным образом, проходящим через все три тома лирики.