Встречи на московских улицах - Павел Федорович Николаев

не только свои сочинения, но и самих себя. Видно было, что, играя так удивительно хорошо, они старались для очень любимого и дорогого человека».

В дальнейшем Чайковский ещё несколько раз встречался с Толстым. Увлечённо говорили о музыке и искусстве. Сестре, А. И. Давыдовой, Пётр Ильич признавался:

– Я ужасно польщён и горд интересом, который ему внушаю, и со своей стороны вполне очарован его идеальной личностью.

Влияние писателя на великого композитора оказалось сильным и благотворным. Своей почитательнице и меценатке Н. Ф. фон Мекк он рассказывал:

– Нынешнею зимой я имел несколько интересных разговоров с графом Л. Н. Толстым, которые раскрыли и разъяснили мне многое. Он убедил меня, что тот художник, который работает не по внутреннему побуждению, а с тонким расчётом на эффект, тот, который насилует свой талант с целью понравиться публике и заставляет себя угождать ей, – тот не вполне художник, его труды непрочные, успех их эфемерен. Я совершенно уверовал в эту истину.

И не только в эту, добавим мы от себя.

Женские хитрости. Человек эгоистичен, почти каждый артист вдвойне. Когда Алиса Коонен, молодая актриса МХТ, собралась покинуть его, основатели театра были в ужасе.

– Как решились вы уйти от Станиславского, – говорила Мария Петровна, супруга режиссёра, – от вашего учителя, от вашего отца, который отдал вам так много заботы и внимания? Который так верил в вас! Когда Немирович сообщил ему эту новость, он был потрясён. Скажу вам по секрету, он плакал. Я пыталась успокоить его, а он сказал: «Это как если бы Игорю[44] выкололи глаза».

Коонен тоже переживала своё «предательство», да так сильно, что решилась лечь на профилактическую операцию аппендицита, имея своей целью отнюдь не медицинские нужды:

– Я знала, что Константин Сергеевич испытывает панический страх при одном слове «операция». Если я лягу в больницу, у меня будет повод попросить его благословить меня. Неужели он откажет, зная, что мне грозит смертельная опасность?

Это был сильный ход. Конечно, великий режиссёр не мог отказать молоденькой и ещё «глупенькой» актрисе:

– Благословляю на операцию. А что касается всего другого, переломаете себе руки и ноги и останетесь калекой.

Благословление получилось не слишком-то обнадёживающим и ещё большее смятение внесло в душу будущей знаменитости:

– Зажав рот рукой, чтобы громко не разрыдаться, я выскочила в коридор и уткнулась в плечо Елены Павловны[45], которая торопливо потащила меня в гардеробную. Мы бежали из театра переулками. Я рыдала навзрыд. Неожиданно грянул гром, разразилась гроза с отчаянным ливнем. Мы укрылись в церкви Вознесения. Здесь было пусто, тихо.

Церковь Большого Вознесения находится в конце Большой Никитской и связана с известным историческим событием, о котором упоминает Коонен:

– Я опустилась на колени. Но никакие молитвы не шли мне на ум. Внезапно мелькнула мысль – здесь венчался Пушкин. Я живо представила, как шафер держит венец над его головой, а рядом стоит Натали Гончарова, в белом платье с оборками, в венчальной фате с флердоранжем. В церкви было как-то торжественно. Поблёскивали золотые оклады икон, от немногих зажжённых свечей пробегали тени по стенам. «Вот театр», – подумалось мне. И в воображении вдруг встали образы – Жанны д'Арк со знаменем в руках, Ифигении в белой тунике, идущей к алтарю на заклание…

Елена Павловна вывела Алису из церкви. Шёл мелкий дождик, но солнце уже пробивалось из-за туч.

– Хорошая примета, – сказала покровительница молодой актрисы. – Видишь, гроза уже позади. Всё будет хорошо.

Пророчество сбылось: два десятилетия Алиса Георгиевна Коонен была гордостью и украшением Камерного театра.

Проситель. В июле 1919 года Ф. И. Шаляпин познакомился с Демьяном Бедным и с тех пор стал захаживать к нему. Причины для этого были разные, нередко самые непредвиденные.

Шёл как-то Фёдор Иванович со своего Новинского бульвара к поэту. У театра «Парадиз» (Б. Никитская, 19) к нему приблизился человек с окладистой седой бородой, в широкополой мягкой шляпе, в крылатке и поношенном платье. Неожиданно для артиста он бухнулся ему в ноги. Фёдор Иванович остановился, подумав, что перед ним сумасшедший. Но на него смотрели ясные голубые глаза, в которых угадывалось отчаяние человека, потрясённого горем.

– Господин Шаляпин! – взмолился старик. – Вы – артист. Все партии, какие есть на свете, должны вас любить. Только вы можете помочь мне в моём великом горе.

Фёдор Иванович поднял старика и стал расспрашивать, что случилось. Оказалось, что его сыну угрожала смертная казнь, хотя никакой вины за ним не было – всю войну тот числился прапорщиком запаса, в боевых действиях не участвовал ни на чьей стороне.

– Старик клялся, что сын его ни в чём не повинен, – вспоминал Шаляпин, – и так плакал, что у меня разрывалось сердце. Я предложил ему зайти через два дня и в душе решил умолять кого надо о жизни арестованного, как старик умолял меня.

К Демьяну Бедному (тот жил в Кремле) артист пришёл настолько возбуждённым, что поэт заволновался:

– Вы выглядите нездоровым.

Шаляпин только махнул рукой.

И тут он увидел знакомую фигуру Якова Петерса, отозванного 15 августа из Петрограда в Москву. Д. Бедный пояснил:

– Вот Петерс приехал «регулировать дела». А я думаю, куда Петерс ни приезжает, там дела «иррегулируются».

Фёдор Иванович очень обрадовался этой неожиданной встрече и рассказал чекисту о старике у театра «Парадиз»:

– Сердечно прошу вас, товарищ Петерс, пересмотреть это дело! Я глубоко верю этому старику.

Петерс обещал. И через два дня на Новинский бульвар пришёл радостный старец с освобождённым сыном. Из разговора, последовавшего после изъявления благодарности, Шаляпин узнал, что его неожиданный проситель был до революции прокурором Виленской судебной палаты, а сын его – музыкант. Бывший прокурор сиял от счастья видеть как бы вновь обретённого сына.

– Я чувствовал, – говорил Фёдор Иванович, – что старик из благодарности отдал бы мне свою жизнь, если бы она мне понадобилась. Спасибо Петерсу. Много, может быть, на нём грехов, но этот праведный поступок я ему никогда не забуду.

«Рейдеры». Для поддержания своего материального положения С. Есенин и А. Мариенгоф решили открыть книжную лавку. Две писательские лавки уже существовали – Осоргина и В. Шершеневича. Первая из них находилась в Леонтьевском переулке и содержалась солидными старыми писателями. Интеллигенты с чеховскими бородками выходили из лавки со слезами умиления.

Вторая писательская лавка располагалась в Камергерском переулке, за её прилавками стояли В. Шершеневич и А. Кусиков. По воспоминаниям Мариенгофа, Вадим всё делал профессионально: «Стихи, театр, фельетоны; профессионально играл в теннис, острил, управлял канцелярией, говорил (но как говорил!)».

Словом, конкуренция была серьёзная, но это не смущало имажинистов. Просидев десяток часов