Порода. The breed - Анна Михальская

Я вспомнила: разгорался за Дорогомиловым закат — и ходил отец по Бугру, от моста к мосту, как зверь в клетке. Папиросу прятал в рукав по солдатской привычке. Наступал вечер — и с ним тревога, и хлопала дверь. Из кровати, с подушки я смотрела в окно, на небо. Цвета заката пламенели, причудливо менялись, гасли. Окно чернело, а отца все не было. Я лежала, оцепенев от страха. По набережным случалось всякое. Под гранитным парапетом находили убитых, под гранитные берега прибивало утопленников. С мостов прыгали, кончая жизнь. Ранним утром тела втаскивали на борт мелких, выцветших самоходных лодок. А вдруг…

И вот, как вечер, и меня стало тянуть из дому: сначала — с ним, по Бугру, по набережной, потом по темным Ростовским переулкам — идти, идти, думать о чем-то, молчать… И только устав, возвращаться. А что случится — так мы вместе, вдвоем. Не страшно.

Оставшись вдвоем с матерью, я стала гулять с собакой. Это было естественно и вопросов не вызывало, как и опасений: собаки у меня всегда были большие. И так до сих пор: вернусь — выйду на Бугор, теперь со Званкой, смотреть на закат, гулять под мостами.

Так в английской спальне, выпрямившись на чужих подушках и глядя перед собой, я оплакала все эти годы, мои и его — наши с ним годы одиночества.

Нет, мне не вернуться, — подумала я. Такие не возвращаются. И я снова заплакала: ведь и он не вернулся. И я не вернулась — за восемнадцать-то лет. И опять слезы мыли, очищали, лечили — охлаждали горячечную душу прозрачным льдом родника, исцеляли сердце, как рану.

А потом наступила радость. И я опять плакала. Я улыбалась сквозь слезы, и слезы были уже другие: от них не было больно, а только светло, и лились они совсем свободно. Наверное, так плачут близкие после долгой разлуки. Так я оплакала нашу встречу.

Наконец все утихло. Не глядя, я протянула руку к выключателю, но задела какую-то книгу на тумбочке — как я ее раньше не увидела? — и она с тихим шорохом скользнула на пол.

Я пошарила по ковру, нащупала шероховатую обложку и поднесла к глазам. Книга, вероятно, была из тех, что кладут в комнате для гостей — почитать перед сном, приняв положенную таблетку снотворного. Но название — черный шрифт модерн с характерной виньеткой начала века по серому, чуть порыжевшему по краям картону — название заставило сердце ударить сильно и не в такт.

«Taming of the Eagles: A borzoi story. By R.G.Kirk. L.: Moonlight. MCMXVIII» [150], - прочитала я и открыла книгу:

«И жажда мести всколыхнула сердце Ладислава Ольновского, когда его Разбой — Белый Орел ударил плечом отставшего волка и заставил его покатиться по земле. Это была древняя страсть московитов — гнать и загонять до смерти извечного врага, серого изверга, неизменно бравшего дань и скотом, и людьми с тех самых пор, как первая зима опустилась на холодную степь. Соскочил Ольновский со своего верного широкогрудого киргиза и пронзил в самое сердце тварь, извивавшуюся у его ног, тварь, на чьем горле Разбой мертво сомкнул свои железные челюсти, — тварь того же проклятого племени, что и похититель крошки-сына Ивана Миклошевского, унесший дитя прямо из колыбели в усадьбе… Крылат — Белый Сокол, мудрейшая и благороднейшая борзая во всей России, мощными прыжками летел над сверкающим снегом в пылу погони…Потому что в этот день знаменитая свора «Золотой рог» барона Ладислава Михайловича из Астронова охотилась не по закону — трое борзых на одного волка, нет…»

Какая несусветная чушь, — поразилась я, — даже забавно. Все это напомнило мне «русского эльфа», и стало тоскливо. У Ричарда в голове такая же дичь, если не хуже. И орлы… Высоко парят эти птицы, слишком высоко для таких книжонок о русской жизни. Да, недаром древние по их полету гадали. Вот Мэй гадала — и нагадала, а сегодня и мне прилетело. Что ж, не так это смешно, как странно.

Только утром пробудилась я от детского плача, но спустя мгновение поняла, что ребенок — вовсе не наследник Михайловича, а я сама. Северный ветер принес низкие тучи и смятение. Ни в какой Девон не хотелось. Не хотелось даже и Ричарда, и это было особенно горько. Шотландские порывы и томление представились сказкой. С «тупым упрямством московита», как сказано в книжке, которую я выпустила из рук, засыпая, а сейчас вынимала из-под сползшего на пол пушистого, как персик, одеяла, я стремилась только в Москву.

Но в дверь постучали:

— Анна? — это был Ричард. — Прости, дорогая, ты проснулась? Я тебя очень, очень жду. Нет, не торопись. Но… Знаешь, Энн так взволнована. Спускайся поскорей, если можешь, — я расскажу. И вообще… Если ехать в Девон, то нам, пожалуй, пора.

Умываясь в зеленой ванной, я посмотрела в зеркало. Глаза казались ярко-голубыми, как всегда от слез.

Внизу Мэй встретила меня объятиями — показывала, что помнит о моем горе. И тут же одной щедрой рукой плеснула кипятка в красную чашку «Nescafe», а второй, не менее щедрой, — красного бургундского в широкий стакан. Ричард не сводил с меня глаз, и я чувствовала его взгляд всем телом, особенно когда поднялась и пошла к окну — бросить крошки павлину. Правду сказать, о павлине я вспомнила не сразу. Птица заглядывала в окно, подпрыгивая, чтобы дотянуться до подоконника, и только отчаянными усилиями смогла привлечь мое внимание. Да, я неблагодарна — давно ли пообещала по достоинству отплатить за помощь в устройстве своей судьбы — и вот уж позабыла. Нет, я не из русской народной сказки. Я невнимательна к другим. И нет у меня главного — беззаветной, непобедимой доброты и отваги. Так что одна мне дорога — в Девон. В Москву — не заслуживаю. Там теперь выжить могут только Иванушки, Елены Прекрасные, Машеньки и Аленушки. Еще бы — если кругом одни Змеи-Горынычи, Яги с Кощеями да Владимиры Владимировичи. Грибы всякие, рыбы да шишки. А простого населения, вот как я, уж скоро и вовсе не будет — что не изведено да не съедено, то помирает тихо от жизненной беспросветной тягости.

Павлину нужно было немногое: всего три печенья — и он сам отблагодарил меня, развернув хвост, которым, охорашиваясь, потряхивал. Как велика была его услуга в пустом деннике и как была права я сама, не позволив себе до сих пор сойти с пути праведного, я узнала позже.

— Мэй, дорогая, а почему бы тебе тоже не прокатиться в Девон? — сказал Ричард, все смотря на меня. Голос его звучал несколько механически, чуть спокойней, чем следовало бы — именно так, как полагается, чтобы Мэй поняла, что предложение делается только из вежливости.

— Ричард, как приятно, что ты и меня приглашаешь, милый. Ты очень добр. Ах, я сегодня чувствую себя такой… такой усталой… Совершенно обессилела от шотландского путешествия, — и Мэй зажмурилась.

— Look, Anna: energy goes [151], - пожаловалась она, потягиваясь на узком диванчике у кухонного стола. Рядом точно так же потянулась красавица Опра. И снова бережно уложила на вытянутые передние ноги свою узкую голову, как укладывают драгоценность на бархатную подушку в шкатулке. Потянулась и Лимонная Водка на соседнем диване, и так же уложила голову, и следом за старшими суками повторили эти движения puppies [152] — Скай, Бонни и Мышка. — Ах, разве что… — Мэй с неожиданной легкостью вскочила, так что старшие борзые спрыгнули на пол, а младшие заскакали вокруг, предвкушая прогулку. Но хозяйка направилась к холодильнику и вернулась с бутылкой в руке. — Разве что немного водки! Давай, Анна? — И Мэй весело щелкнула зажигалкой.